Лицо «отчаяннаго» дышало такой правдивостью и голосъ звучалъ такой искренностью, что матросъ уже не казался «преступникомъ», заслуживающимъ тяжкаго наказанія, и строгій офицеръ невольно смягченнымъ тономъ спросилъ:
— Ты ругалъ боцмана и грозилъ побить?..
— Точно такъ, ваше благородіе!
— Развѣ боцманъ тебя тѣснилъ? Вѣдь съ тобой всѣ хорошо обращались?
— Точно такъ, вашескобродіе. Боцманъ не тѣснилъ, и всѣ со мною обращались по закону...
— Такъ почему же ты оскорбилъ боцмана?
— Онъ тиранствуетъ надъ матросами, вашескобродіе, и нѣтъ ему узды. Вамъ неизвѣстно, какой онъ взяточникъ и какъ бьетъ людей... И когда онъ поднялъ на меня кулаки въ своей каютѣ, я не позволилъ... Сказалъ, что дамъ сдачу... Каждый это скажетъ, если доведутъ... Закона нѣтъ драться и оскорблять. И матросъ можетъ чувствовать. За дерзости я виноватъ, ваше-скобродіе. Но не бунтовалъ и не подстрекалъ къ неповиновенію. Я только говорилъ матросамъ, что, по закону, нельзя драться, что надо жить по правдѣ и по совѣсти. Это развѣ бунтъ?
Митюшина словно бы захлестнула какая-то волна. Онъ возбужденно и страстно въ подробности разсказалъ о столкновеніи съ боцманомъ и отчего не можетъ уважать такого безсовѣстнаго человѣка, изъ-за котораго безвинно терпятъ матросы и не смѣютъ жаловаться изъ боязни, что правда не всплыветъ и правые останутся виноватыми. Онъ говорилъ, какъ нудно изъ-за этого служить. А вѣдь законъ для всѣхъ... Исполняй законъ, и не было бы людямъ обиды.
