— Есть!
— Догадался, по какой причинѣ боцманъ тебя потребовалъ?
— Я недогадливый! — отвѣтилъ Митюшинъ.
Матросъ не назвалъ боцмана Иваномъ Артемьевичемъ. Не вытянувшись передъ нимъ, онъ стоялъ въ непринужденной позѣ. Его смуглое съ тонкими чертами лицо, обыкновенно подвижное, словно бы застыло въ его серьезномъ и строгомъ выраженіи. Въ сдержанномъ оффиціальномъ тонѣ мягкаго тона голоса какъ будто звучала ироническая нотка, и въ быстрыхъ, острыхъ, черныхъ глазахъ Митюшина мелькнула насмѣшливая улыбка и исчезла.
«Ишь какъ стоитъ передъ боцманомъ!» — подумалъ Ждановъ.
И, сдерживая гнѣвъ, самолюбиво покраснѣлъ и сказалъ:
— Такъ догадайся.
— Насчетъ чего?
— Хотя бы насчет того, что я насквозь вижу человѣка и могу его понять.
Митюшинъ молчалъ, словно бы поддразнивая боцмана.
— Сообразилъ?
— Видно, не сообразилъ!
— А еще много воображаешь о себѣ! — презрительно кинулъ Ждановъ.
Митюшинъ не возражалъ. Только глаза улыбнулись, верхняя тонкая губа въ углу рта подергивалась, и лицо приняло вызывающее и слегка надменное выраженіе.
Боцманъ чувствовалъ едва скрываемое пренебреженіе къ себѣ матроса.
