года, то ползая по полу не разгибая спины, для градусовъ и вычерчиваній, то вырисовывая картоны, свѣряя и примѣряя, и все это безъ отдыха — нужно къ сроку — я о своемъ существованіи даже позабывалъ. И за весь этотъ непосильный трудъ, что я получилъ отъ профессора Маркова? Триста рублей. Въ видѣ ли награды, въ видѣ ли платы — онъ мнѣ не объясниль. Прошло уже два года. Я и объясняться не желаю, я доволенъ и тѣмъ, что получилъ. И зачѣмъ онъ меня приглашаетъ въ Москву — я тоже знаю. Для этого тамъ есть у него сотрудникъ, Макаровъ, онъ уже набилъ руку на дѣтскихъ и дамскихъ головкахъ, и херувимчики ему нипочемъ. Вы видѣли, въ бытность вашу у Деньера, акварельный эскизъ, по которому надо работать и съ котораго снимали тогда фотографію: можете сами судить. Прошу объ одномъ, возвратите это письмо мнѣ обратно. Я не хотѣлъ, Михаилъ Борисовичъ, чтобы кто зналъ объ этомъ[1], даже самому хочется забыть, и если высказался, то не по своей, а по вашей милости». Услыхавъ отъ М. Б. Тулинова, что Крамской не хочетъ хать въ Москву по какимъ-то необъясненнымъ имъ обстоятельствамъ, Марковъ даже въ лицѣ измѣнился, и сказалъ только: «Ну, что-жъ дѣлать! Если не хочетъ старика уважить, насильно не затащишь». Но потомъ, за завтракомъ въ трактирѣ, положивъ голову на ладони, ни съ того ни съ сего онъ расплакался какъ ребенокъ. «Да, Михаилъ Борисовичъ, заговорилъ онъ, — вотъ что значитъ не имѣть искренняго друга, кому бы можно было всю душу вылить. Завидую вамъ, а вотъ - у меня накопилось столько на душѣ, что впору задохнуться, а высказаться некому. Вѣдь я хорошо понимаю, по какимъ обстоятельствамъ И. Н. не хочеть со мной повидаться: онъ сердится на меня, что я пригласилъ работать Макарова, а не его. Теперь самъ это чувствую. Но въ то время И. Н. былъ еще ученикомъ Академіи, и отрывать его отъ Академіи мнѣ совсѣмъ не хотѣлось, такъ какъ онъ мой ученикъ. А отчасти, признаюсь, и сомнѣвался: молодь былъ еще, совсѣмъ не имѣлъ практики при большихъ работахъ. А мнѣ близится къ 70-мъ годами, думалось: нуженъ человѣкъ опытный. Вотъ и наскочилъ на опытнаго! — Извините за нескроный вопросъ, Алексѣй Тарасьевичъ, развѣ у васъ случилось что непріятное? — Эхъ, Михаиль Борисовичъ, неприятности я всю жизнь переношу, привыкъ къ нимъ. Не неприятности, а позоръ готовится, на старости. Долго я крѣпился, долго на сердцѣ таскалъ гнетъ, но вѣдь всякому же терпѣнію есть конецъ. Надо же съ кѣмъ нибудь подѣлиться, посовѣтоваться!..» Суть дѣла состояла въ томъ, что такъ какъ самъ Марковъ, по старости, не могъ «отъ утра до вечера оставаться на лѣсахъ, вверху, съ запрокинутою
- ↑ Дѣйствительно, ни въ «Автобіографіи», ни въ письмахъ, ни въ разговорахъ Крамской никогда во всю жизнь никому не разсказывалъ этого дѣла.
Ред.
