у меня свою картину на конкурсъ, такъ какъ у него ему нѣтъ возможности ничего написать, вслѣдствіе тѣсноты, кромѣ черныхъ сапоговъ. Къ тому же онъ началъ большую вещь, очень большую. Вы его знаете хорошо, и можете представить себѣ, что онъ сдѣлалъ, если я скажу, что онъ написалъ вещь хорошую до такой степени, что Шишкинъ, оставаясь все-таки самимъ собою, до сихъ поръ еще не сдѣлалъ ничего равнаго настоящему. Это есть чрезвычайно характеристическое произведение нашей пейзажной живописи,— конечно, принимая во вниманіе, что школа наша не Богъ вѣсть что такое. Сегодня вторникъ, а въ прошлую субботу утромъ, какъ тать, является Третьяковъ. Чортъ его знаетъ, какое чутье собачье! Ну, въ разговорѣ коснулось васъ. Я говорю, что жду вашей вещи; онъ при этомъ читалъ ваше письмо, которое вы ему писали. Я сказалъ, что вы и мнѣ то же пишете, и что, пожалуй, картина не придетъ такъ скоро, и что ему не дождаться, такъ какъ я жду ее не раньше 24 числа. Однако-жъ вечеромъ въ тотъ же день я получилъ повѣстку; стало быть, картину я могъ только получить въ понедѣльникъ. На другой день, въ воскресенье, Третьяковъ былъ опять, ия ему сообщилъ, что повѣстка получена, и, вѣроятно, это и есть картина. Въ ночь на воскресенье Шишкинъ заболѣлъ, не успѣвши кончить вещь, въ которой работы было дня на два. Она и теперь еще здѣсь. Конкурсъ отложенъ до 1-го марта. И вотъ, вчера я поѣхалъ за посылкой. Привезъ, и одинъ раскупорилъ и открылъ, такъ какъ Софьи Николаевны и дѣтей не было: отправились на балаганы— 1-й день масляницы. Ужъ я ее открывалъ, открывалъ, долго открывалъ, но, наконецъ, открылъ, и одинъ около часу ее разсматривалъ, въ офортной мастерской, запершись, чтобы кто чужой не накрылъ меня. Первый взглядъне въ пользу силы. Она показалась мнѣ чуть-чуть легка, и не то, чтобы акварельна, а как будто перекончена. Но это былъ одинъ моментъ. Я объ немъ упоминаю къ свѣдѣнію, но во всемъ остальномъ она сразу до такой степени говорить ясно, что вы думали и чувствовали, что я думаю и самый моментъ въ природѣ не сказал бы ничего больше. Эта, отъ первaго плана, убѣгающая тѣнь, этотъ вѣтерокъ, побѣжавшій по водѣ, эти деревца, еще поливаемыя послѣдними каплями дождя, это русло, начинающее заростать, наконецъ, небо, т. е. тучи, туда уходящія, со всею массою воды, обмытая зелень, весенняя зелень, яркая, одноцвѣтная, невозможная, варварская для задачи художника, и какъ символъ, не смотря на то, что кажется буря прошла, монограмма взята все-таки безнадежная, — все это вы. Мнѣ, конечно, можетъ быть болѣе понятно, чѣмъ другому, въ этой картинѣ многое, но тамъ остается такая масса для всѣхъ другихъ смертныхъ, что присланнаго достаточно для публики, а конкуррентамъ будетъ большая пожива: не преминутъ, при семъ удобномъ случаѣ, ругнуть въ душѣ васъ, а другимъ, болѣе тупоумнымъ — пожалуй и громко. Но это
