Дальше я шла молча, очень тихая, избѣгала Люціи, и Гертрудъ, и Агнесъ.
Но когда мы дошли до пруда, (да, къ пруду и спускался тотъ томно-слабый косогоръ луга) и я увидѣла, какъ стлалась, переблескивая, шелковистая рябь по плоской поверхности сѣро-жемчужной воды, и накатывалась тихонько, шелестомъ, шепотомъ на мокрые камушки у пологаго берега, — уже не могла я остановиться.
И шла. И шла. Такъ шла, пока вода, спокойная и рѣшительная, не поднялась, не обняла меня до пояса и я не услышала впервые долгаго визга и криковъ на берегу…
Какъ тяжело было волочить на себѣ мокрыя юбки! И чавкали башмаки.
Люція не подошла. Люція презирала. Гертрудъ подошла, робко спросила:
— Зачѣмъ ты вбѣжала въ прудъ?
— Это не прудъ.
— А что же?
— Это море.
И черезъ минуту еще, пересиливъ всю свою грусть тяжелую и текучую, я крикнула почти:
— Это море! море!
Люція презирала?
Но въ этотъ вечеръ Люція мнѣ говорила:
Дальше я шла молча, очень тихая, избегала Люции, и Гертруд, и Агнес.
Но когда мы дошли до пруда, (да, к пруду и спускался тот томно-слабый косогор луга) и я увидела, как стлалась, переблескивая, шелковистая рябь по плоской поверхности серо-жемчужной воды, и накатывалась тихонько, шелестом, шепотом на мокрые камушки у пологого берега, — уже не могла я остановиться.
И шла. И шла. Так шла, пока вода, спокойная и решительная, не поднялась, не обняла меня до пояса и я не услышала впервые долгого визга и криков на берегу…
Как тяжело было волочить на себе мокрые юбки! И чавкали башмаки.
Люция не подошла. Люция презирала. Гертруд подошла, робко спросила:
— Зачем ты вбежала в пруд?
— Это не пруд.
— А что же?
— Это море.
И через минуту еще, пересилив всю свою грусть тяжелую и текучую, я крикнула почти:
— Это море! море!
Люция презирала?
Но в этот вечер Люция мне говорила:
