Здорова!.. какое мнѣ дѣло до здоровья? Люція здорова? Далъ бы мнѣ Богъ быть какъ она — обреченной.
Внизу, въ столовой, собирается вся школа. Надъ длинными столами низко висятъ, подъ широкими желѣзными колпаками лампы, свѣтятся не разливая желтаго свѣта въ бѣлесыхъ утреннихъ сумеркахъ. Ряды грубыхъ бѣлыхъ чашекъ съ толстыми краями, ломти сѣраго хлѣба…
Дежурныя обходятъ сидящихъ, изъ высокихъ кувшиновъ льютъ жидкій кофей и кипяченое молоко.
Горячее! Съ жадностью припадаю. Отъ холода и дрожи тоска навязчивѣе и сердце беззащитнѣе. И упорнѣе наростаетъ томленіе.
Хочу того, чего на свѣтѣ нѣтъ. Вотъ въ этомъ холодѣ, темнотѣ, чужбинѣ, одиночествѣ не хочу ничего, что есть, а того, чего нѣтъ.
Глотаю кофей молча, со злобою, съ безнадежною жадностью. Въ карманѣ уже третій день ношу наполовину прочитанное письмо отъ мамы.
Что пишетъ мама? Что ей писать? Какое ей дѣло до того, что не мое?
Мыслей нѣтъ у меня, но нѣтъ и любви.
Люція тамъ, далеко, за своимъ, «семейнымъ» столомъ. Гертрудъ теперь тоже перевели… отъ
Здорова!.. какое мне дело до здоровья? Люция здорова? Дал бы мне Бог быть как она — обреченной.
Внизу, в столовой, собирается вся школа. Над длинными столами низко висят, под широкими железными колпаками лампы, светятся не разливая желтого света в белесых утренних сумерках. Ряды грубых белых чашек с толстыми краями, ломти серого хлеба…
Дежурные обходят сидящих, из высоких кувшинов льют жидкий кофей и кипяченое молоко.
Горячее! С жадностью припадаю. От холода и дрожи тоска навязчивее и сердце беззащитнее. И упорнее нарастает томление.
Хочу того, чего на свете нет. Вот в этом холоде, темноте, чужбине, одиночестве не хочу ничего, что есть, а того, чего нет.
Глотаю кофей молча, со злобою, с безнадежною жадностью. В кармане уже третий день ношу на половину прочитанное письмо от мамы.
Что пишет мама? Что ей писать? Какое ей дело до того, что не мое?
Мыслей нет у меня, но нет и любви.
Люция там, далеко, за своим, «семейным» столом. Гертруд теперь тоже перевели… от
