Мнѣ становилось и жалко, и вмѣстѣ съ тѣмъ завидно. Какъ красиво быть обреченной! Я завидовала имъ обѣимъ, и злое чувство толкало странныя слова.
— Гертрудъ, знаешь, что? Я тебѣ признаюсь: я вовсе не люблю Люціи. Это она ко мнѣ пристаетъ. Я тебѣ покажу ея записку… въ ней она меня умоляетъ ходить съ нею…
Я ищу у себя за пазухой. Но, конечно, тамъ нѣтъ небывалой записки.
— Ну, я потеряла. Вотъ бѣда! О Гертрудъ, что я буду дѣлать? Мнѣ жалко, если записку найдутъ «большія». Вѣдь Люція тоже «большая», не забудь. И тѣ дуры ея начнутъ презирать, за дружбу со мною.
Комедія удается. Гертрудъ сквозь блаженный блескъ черныхъ, любящихъ глазъ, — озабочена:
— Я думаю: не въ саду-ли ты потеряла, когда мы дѣлали гимнастику? Тогда ничего, моя принцесса. Тамъ мететъ садовникъ, и никто не найдетъ.
Онѣ меня всѣ считали принцессой, принцессой въ изгнаніи, и даже тѣ, которымъ я разсказывала, что дома живу въ снѣжной юртѣ, ѣмъ сало свѣчное и топленымъ жиромъ смазываю длинные до полу волосы:
— Гдѣ-же они до полу?
Мне становилось и жалко, и вместе с тем завидно. Как красиво быть обреченной! Я завидовала им обеим, и злое чувство толкало странные слова.
— Гертруд, знаешь, что? Я тебе признаюсь: я вовсе не люблю Люции. Это она ко мне пристает. Я тебе покажу её записку… в ней она меня умоляет ходить с нею…
Я ищу у себя за пазухой. Но, конечно, там нет небывалой записки.
— Ну, я потеряла. Вот беда! О Гертруд, что я буду делать? Мне жалко, если записку найдут «большие». Ведь Люция тоже «большая», не забудь. И те дуры её начнут презирать, за дружбу со мною.
Комедия удается. Гертруд сквозь блаженный блеск черных, любящих глаз, — озабочена:
— Я думаю: не в саду ли ты потеряла, когда мы делали гимнастику? Тогда ничего, моя принцесса. Там метет садовник, и никто не найдет.
Они меня все считали принцессой, принцессой в изгнании, и даже те, которым я рассказывала, что дома живу в снежной юрте, ем сало свечное и топленым жиром смазываю длинные до полу волосы:
— Где же они до полу?
