реневые лучи ея обреченныхъ глазъ. Мы всѣ почему-то узнали, что она обречена.
«Докторъ ее обрекъ».
Такъ шептались о ней между подругами, именно этимъ словомъ, потому что оно было страшное, таинственное и красивое.
Я знала, что если Люціи сказать про Бога, что Его нѣтъ, то она согласится, а этого-то я уже совсѣмъ не могла бы выдержать. Казалось мнѣ, что вотъ легла бы на полъ и собакой заскреблась бы когтями въ дерево, и собакой завыла бы. Такъ стало бы мнѣ страшно.
И часто представляла себѣ это страшное.
Тоненькая, черненькая, набожная Гертрудъ Кроне, сиротка, воспитывавшаяся даромъ добрыми дьяконицами, была также моею подругою. Собственно даже она одна и была подругою, потому что съ Люціей это было другое.
Тоненькую Гертрудъ я мучила и любила жалостливо, она же меня съ обожаніемъ.
Я любила обожаніе, искала его. Не было подвига, не было дерзости для меня слишкомъ страшныхъ, и на которые не пошла бы я, этого обожанія ради.
Когда весь классъ глядѣлъ на смѣлую, уводимую въ наказаніе за геройство, и всѣ лица горѣли обожаніемъ и преклоненіемъ, — во мнѣ вдругъ
реневые лучи её обреченных глаз. Мы все почему-то узнали, что она обречена.
«Доктор ее обрек».
Так шептались о ней между подругами, именно этим словом, потому что оно было страшное, таинственное и красивое.
Я знала, что если Люции сказать про Бога, что Его нет, то она согласится, а этого-то я уже совсем не могла бы выдержать. Казалось мне, что вот легла бы на пол и собакой заскреблась бы когтями в дерево, и собакой завыла бы. Так стало бы мне страшно.
И часто представляла себе это страшное.
Тоненькая, черненькая, набожная Гертруд Кроне, сиротка, воспитывавшаяся даром добрыми дьяконицами, была также моею подругою. Собственно даже она одна и была подругою, потому что с Люцией это было другое.
Тоненькую Гертруд я мучила и любила жалостливо, она же меня с обожанием.
Я любила обожание, искала его. Не было подвига, не было дерзости для меня слишком страшных, и на которые не пошла бы я, этого обожания ради.
Когда весь класс глядел на смелую, уводимую в наказание за геройство, и все лица горели обожанием и преклонением, — во мне вдруг
