какъ-бы крылышки бѣленькихъ горлицъ. Потому что плясали мы ночью, лѣтними ночами до прихода къ намъ «фамильныхъ» сестеръ-дьяконицъ, спавшихъ съ нами въ нашихъ спальняхъ.
Когда находила пляска, за мною и нашими присылались вѣстовыя.
Помню, какъ часто видъ пляшущей въ такой тишинѣ и неподвижности Люціи приводилъ меня въ непонятное волненіе. Мнѣ становилось трудно вздохнуть, словно разомъ вырывались изъ меня всѣ мои мысли, и всѣ восторги, и всѣ невозможныя, непонявшія себя желанія. Тогда я выскакивала изъ круга подругъ, тѣсно оцѣплявшихъ Люцію и принималась оплясывать ее, сонамбуличную, почти изваянную.
Не знаю, какія были мои движенія, но была въ нихъ, очевидно, какая то зараза безумія и развязанности, потому что минута за минутою вырывала изъ стѣснившагося круга плясунью за плясуньей и бросала ихъ въ нашъ вертящійся, мечущійся виръ. И, такъ какъ крики и пѣсни рвались изъ запыхавшихся пляскою или сдавившихся напряженнымъ лицезрѣніемъ грудей, кричать же или пѣть сознавалось гибельнымъ, — то и выливались всѣ крики и пѣсни въ неустающихъ ритмахъ мускульныхъ сокращеній, въ стонахъ задушаемаго восторга.
как бы крылышки беленьких горлиц. Потому что плясали мы ночью, летними ночами до прихода к нам «фамильных» сестер-дьякониц, спавших с нами в наших спальнях.
Когда находила пляска, за мною и нашими присылались вестовые.
Помню, как часто вид пляшущей в такой тишине и неподвижности Люции приводил меня в непонятное волнение. Мне становилось трудно вздохнуть, словно разом вырывались из меня все мои мысли, и все восторги, и все невозможные, непонявшие себя желания. Тогда я выскакивала из круга подруг, тесно оцеплявших Люцию, и принималась оплясывать ее, сонамбуличную, почти изваянную.
Не знаю, какие были мои движения, но была в них, очевидно, какая-то зараза безумия и развязанности, потому что минута за минутою вырывала из стеснившегося круга плясунью за плясуньей и бросала их в наш вертящийся, мечущийся вир. И, так как крики и песни рвались из запыхавшихся пляскою или сдавившихся напряженным лицезрением грудей, кричать же или петь сознавалось гибельным, — то и выливались все крики и песни в неустающих ритмах мускульных сокращений, в стонах задушаемого восторга.
