Мы поняли какъ-то вмѣстѣ, что въ этой устроенной, ясной, чистой жизни, гдѣ мы гуляли какъ-бы по лужочку на веревочкѣ, что въ ней есть что-то отъ насъ скрываемое и что это скрываемое было не только что внѣ насъ, но и въ насъ самихъ. Я думаю, что и Володя такъ понялъ, не только я. Потому что въ немъ проснулось большое и жгучее любопытство. Я же, понявъ, приняла понятое, какъ еще игру, новую, заманчивую и недобрую, и душою игры была загадка, и загадка была я сама, и власть была моя пріоткрывать и снова занавѣшивать мучительную, остро-жгучую тайну. Въ этой новой игрѣ злая власть казалась моею. И когда мы вдругъ оба погрузились въ свою жизнь понявшихъ и потому вѣчно дальше ищущихъ, — то все стало мнѣ совсѣмъ инымъ, чѣмъ было раньше. Уже новая игра превратилась въ муку, но въ ту муку мы оба втягивались не нашею силой.
Большое презрѣніе къ большимъ, лгавшимъ мнѣ людямъ отравило мнѣ тогда сердце, и отошла послѣдняя близость и, казалось, потухла любовь.
Володя изъ товарища превратился въ тайнаго сообщника. Мы должны были, зная свою тайну, скрывать ее. Это страшно сближало, и мы ненавидѣли другъ друга за то страшное и уже непоправимое сближеніе. Это было какъ одно лицо никому не видимое, только намъ однимъ. Оно гля-
Мы поняли как-то вместе, что в этой устроенной, ясной, чистой жизни, где мы гуляли как бы по лужочку на веревочке, что в ней есть что-то от нас скрываемое и что это скрываемое было не только что вне нас, но и в нас самих. Я думаю, что и Володя так понял, не только я. Потому что в нём проснулось большое и жгучее любопытство. Я же, поняв, приняла понятое, как еще игру, новую, заманчивую и недобрую, и душою игры была загадка, и загадка была я сама, и власть была моя приоткрывать и снова занавешивать мучительную, остро-жгучую тайну. В этой новой игре злая власть казалась моею. И когда мы вдруг оба погрузились в свою жизнь понявших и потому вечно дальше ищущих, — то всё стало мне совсем иным, чем было раньше. Уже новая игра превратилась в муку, но в ту муку мы оба втягивались не нашею силой.
Большое презрение к большим, лгавшим мне людям отравило мне тогда сердце, и отошла последняя близость и, казалось, потухла любовь.
Володя из товарища превратился в тайного сообщника. Мы должны были, зная свою тайну, скрывать ее. Это страшно сближало, и мы ненавидели друг друга за то страшное и уже непоправимое сближение. Это было как одно лицо никому не видимое, только нам одним. Оно гля-
