Огни погашены и завѣса задвинута
У чернаго окна; мракъ зыблется едва.
Въ порывѣ тягостномъ безсильно запрокинута
Ея упавшая съ подушки голова.
Протянута рука, и пальцы, крѣпко сжатые,
Впились мучительно въ извивы простыни.
Все тѣ же облики, знакомые, проклятые,
Киваютъ изъ угловъ и движутся въ тѣни.
Какъ много ихъ сошлось! И всѣ, съ проклятьемъ, признаны!
Всѣ права требуютъ предстать опять предъ ней!
Какимъ волшебникомъ неумолимымъ вызваны
Ряды насмѣшливыхъ и горестныхъ тѣней?
Вотъ первый. Ты пришелъ напомнить незабвенное,
Боль ранняго стыда и горечь юныхъ слезъ?
Что жъ, торжествуй! склони свое лицо надменное! —
Взошли тѣ сѣмена, что тайно ты принесъ!
Огни погашены и завеса задвинута
У черного окна; мрак зыблется едва.
В порыве тягостном бессильно запрокинута
Ее упавшая с подушки голова.
Протянута рука, и пальцы, крепко сжатые,
Впились мучительно в извивы простыни.
Все те же облики, знакомые, проклятые,
Кивают из углов и движутся в тени.
Как много их сошлось! И все, с проклятьем, признаны!
Все права требуют предстать опять пред ней!
Каким волшебником неумолимым вызваны
Ряды насмешливых и горестных теней?
Вот первый. Ты пришел напомнить незабвенное,
Боль раннего стыда и горечь юных слез?
Что ж, торжествуй! склони свое лицо надменное! —
Взошли те семена, что тайно ты принес!
