Однимъ своимъ прикосновеньемъ
Я опалилъ твой дѣтскій ликъ;
Я ядовитымъ дуновеньемъ
Къ цвѣтку твоей души приникъ.
Я простираю руки съ лаской, —
Но въ ласкѣ затаенъ позоръ;
Свое лицо скрываю маской, —
Горитъ подъ ней надменный взоръ.
Я къ свѣту за тобой дерзаю, —
Рука, какъ камень, тяжела,
И мы съ тобой летимъ не къ раю,
Но въ бездну, гдѣ тоска и мгла.
Хочу бѣжать, — но неизбѣжно
Влекусь къ тебѣ, къ магниту сталь;
Хочу молить, съ тревогой нѣжной,
Но смертный зовъ моя печаль.
Я — ужасъ, я — позоръ, я — гибель,
Твоихъ святынь завѣтныхъ тать!
Но, въ мигъ паденья, снѣжной глыбѣ ль
Свое стремленье задержать!
Гретхенъ, Гретхенъ! въ темной нишѣ
Храма ты преклонена.
Слышишь Божій голосъ свыше:
„Ты навѣкъ осуждена!“
Одним своим прикосновеньем
Я опалил твой детский лик;
Я ядовитым дуновеньем
К цветку твоей души приник.
Я простираю руки с лаской, —
Но в ласке затаен позор;
Свое лицо скрываю маской, —
Горит под ней надменный взор.
Я к свету за тобой дерзаю, —
Рука, как камень, тяжела,
И мы с тобой летим не к раю,
Но в бездну, где тоска и мгла.
Хочу бежать, — но неизбежно
Влекусь к тебе, к магниту сталь;
Хочу молить, с тревогой нежной,
Но смертный зов моя печаль.
Я — ужас, я — позор, я — гибель,
Твоих святынь заветных тать!
Но, в миг паденья, снежной глыбе ль
Свое стремленье задержать!
Гретхен, Гретхен! в темной нише
Храма ты преклонена.
Слышишь Божий голос свыше:
«Ты навек осуждена!»
