— Однако, подождите,—остановилъ его Цвѣтъ.—А это… новое заклинаніе… Не повлечетъ ли оно за собою какого-нибудь новаго для меня горя? Не превратитъ ли оно меня въ какое-нибудь животное, или, можетъ быть, вдругъ опять лишитъ меня дара памяти, или слова? Я не боюсь, но хочу знать навѣрно.
— Нѣтъ,—твердо отвѣтилъ Тоффель.—Клянусь печатью. Ни вреда, ни боли, ни разочарованія.
Звѣзда Соломона вспыхнула. «Афро-Аместигонъ«,—прошепталъ Цвѣтъ. И догорающій клочокъ бумаги еще не успѣлъ догорѣть, какъ передъ глазами Цвѣта стало происходить то явленіе, которое онъ раньше видѣлъ неоднократно въ кинематографѣ, во время сквозной смѣны картинъ.
Все въ кабинетѣ начало такъ же обезцвѣчиваться, блѣднѣть въ водянистомъ, мелькающемъ дрожаніи, утончаться, исчезать, все: портьеры у дверей, ковры, оконныя занавѣски, мебель, обои. И въ то же время сквозь нихъ, издали, приближаясь и яснѣя, выступали вѣнчики—зеленые съ розовымъ, японскія ширмы, знакомое окно съ тюлевыми занавѣсками, и все съ каждымъ мигомъ утверждалось въ привычной милой простотѣ. Кто-то стучалъ равномѣрно, громко и настойчиво за стѣною. Точно работалъ моторъ.
И Цвѣтъ увидѣлъ себя, но на этотъ разъ уже совсѣмъ взаправду, въ своей давно знакомой комнатѣ-гробѣ. Въ дверь давно уже кто-то стучался.
Цвѣтъ, босикомъ, отворилъ дверь.
Въ комнату вошли его сослуживцы: Бутиловичъ, Сашка-Рококо, Жуковъ и Власъ-Пустынникъ. Они были пьяны сумбурнымъ утреннимъ хмѣлемъ и это они всѣ вмѣстѣ ритмически барабанили въ дверь. Они вошли, шатаясь, безобразные, лохматые, опухшіе, и запѣли ужаснымъ хоромъ дурацкіе, сочиненные сообща на улицѣ, куплеты:
Коллежскій регистраторъ
Чуть-чуть не императоръ.
Слава, слава.
Съ кокардою фуражка,
Портфель, а въ немъ бумажка.
Слава, слава.
Жалово́нье получаетъ,
Бумаги пербѣляетъ.
Слава, слава.
Листовку пьетъ запоемъ,
Страдаетъ геморроемъ
Слава, слава.
И о числѣ двадцатомъ
Поетъ онъ благимъ матомъ
Слава, слава!..
