Берите на глазъ шестьдесятъ градусовъ въ каждомъ углу. Время страшно бѣжитъ, а срокъ у насъ короткій… Ну, вотъ, хоть такъ… Теперь проставьте буквы. Въ серединѣ знакъ Сатаны. Его озмѣяетъ печать Соломона. Ихъ пересѣкаютъ скрещенные рога Астарота.
— Не диктуйте, я знаю, я помню,—перебилъ Цвѣтъ и безъ ошибокъ, скоро и точно заполнилъ формулу.
— Вѣрно,—сказалъ Тоффель. Потомъ онъ заговорилъ вѣско, тономъ приказанія и немного торжественно. Въ его пристальныхъ рыжихъ глазахъ, въ самыхъ зрачкахъ, зажглись знакомые Цвѣту фіолетовые огни.
— Теперь слушайте меня. Сейчасъ вы сожжете эту бумажку, произнеся то слово, которое, чортъ побери, я не смѣю выговорить. И тогда бы будете свободны. Вы вынырнете благополучно изъ водоворота, куда такъ странно зашвырнула васъ жизнь. Но раньше скажите, нѣтъ ли у васъ, на самомъ днѣ душевнаго сундука, нѣтъ ли у васъ сожалѣнія о томъ великолѣпіи, которое васъ окружаетъ? Не хотите ли унести съ собою въ скучную будничную жизнь что-нибудь веселое, пряное, дорогое?
— Нѣтъ.
— Значитъ, только кокарду?
— Только.
— Тогда позвольте мнѣ принести вамъ мою сердечную признательность.—Тоффель всталъ и совсѣмъ безъ ироніи, низко, по-старомодному, поклонился Цвѣту.—Вы весь—прелесть. Своимъ щедрымъ отказомъ вы ставите меня въ положеніе должника, но такого вѣчнаго должника, который даже въ безконечности не сможетъ уплатить вамъ. Вашимъ однимъ словомъ—«только«—вы освобождаете меня отъ плѣна, въ которомъ находился больше тридцати вѣковъ. Увѣряю васъ, что за время нашего непродолжительнаго, полутора-минутнаго знакомства, вы мнѣ чрезвычайно понравились. Добрый вы, смѣшной и чистый человѣкъ. И пусть васъ хранитъ тотъ, кого никто не называетъ. Вы готовы? Не боитесь?
— Немного трушу, но… говорите.
Тоффель воспламенилъ карманную зажигалку и протянулъ ее Цвѣту.
— Когда загорится, скажите формулу.
