черную икону съ краснымъ огонькомъ, на которую молятся наши крестьяне. На этой таинственной и страшной иконѣ нѣтъ лика. Кажется, стоитъ показаться на ней хоть какимъ нибудь очертаніямъ, какъ исчезнетъ обаяніе, исчезнетъ вся притягательная сила. Но ликъ не показывается и всѣ идутъ туда покорные къ этому черному сердцу Россіи. Почему это кажется мнѣ, что на этой иконѣ написанъ не Богъ-Сынъ, милосердый и всепрощающій, но Богъ-Отецъ, безпощадно посылающій грѣшниковъ въ адскій огонь? Можетъ быть потому такъ, что кроткій огонекъ лампады на черной безликой иконѣ всегда отражается краснымъ, безпокойнымъ, зловѣщимъ пламенемъ. Вотъ что значитъ идти налѣво. Но тамъ лѣсъ и, быть можетъ, потому такъ тянетъ туда мой волшебный колобокъ.
Отчего это сѣверные моряки такъ непохожи на нашихъ пахарей? Оттого-ли, что раздѣленная на мелкіе кусочки земля такъ принижаетъ человѣка, а недѣлимое море облагораживаетъ душу, не дробитъ ее на мелочи? А можетъ быть потому что сѣверный народъ не зналъ рабства, что и религія его — большинство ихъ раскольники — не такая какъ у нась, за нее они здѣсь много боролись, даже сжигали себя на кострахъ… Направо или налѣво, не могу я рѣшить. Вижу, идетъ мимо меня старичекъ. Попытаю его.
„Здравствуй, дѣдушка!“
Старикъ останавливается, удивляется мнѣ, не похожему ни на странника, ни на барина — чиновника, ни на моряка.
„Куда ты идешь?“
„Иду, дѣдушка, вездѣ, куда путь лежитъ, куда птица летитъ. Самъ не вѣдаю, иду, куда глаза глядятъ“.
Смѣется старикъ, отвѣчаетъ въ тонъ:
„Дѣла пытаешь, или отъ дѣла лытаешь?“
„Попадется дѣло, радъ дѣлу, но только, вѣрнѣе, отъ дѣла лытаю“.
„Ишь ты какой, бормочетъ онъ, усаживаясь рядомъ на
