Смотрелъ и «Щупленъкій» и замеръ отъ восторга. Такъ красива была эта серебристая морская даль.
Очарованный и прелестью ночи, и сверкавшимъ миріадами звѣздъ небосклономъ, и красавицей луной, и таинственнымъ, тихо рокующимъ океаномъ, молодой матросикъ, привыкшій еще въ пастухахъ къ общенію съ природою, весь отдался ея созерцанію. Проникнутый чувствомъ восторженнаго умиленія и въ то же время подавленный ея величіемъ, онъ не находилъ словъ. И что-то хорошее, и что-то жуткое наполняло его потрясенную, чуткую душу.
Нѣсколько минутъ длилось молчаніе.
Примостившись въ своемъ гнѣздѣ, Егоркинъ поглядывалъ на горизонтъ и думалъ о томъ, какъ хорошо было бы вздремнуть. И онъ ужъ началъ было клевать носомъ, но, вспомнивъ о «Злющемъ», встрепенулся и взглянулъ на товарища: не дремлетъ ли и онъ?
Восторженное выраженіе блѣднаго, казавшагося еще блѣднѣй при лунномъ свѣтѣ, лица молодого матросика изумило Егоркина.
«Совсемъ чудной!» — подумалъ онъ и сказалъ:
— А хорошо здѣсь сидѣть, братецъ ты мой! Точно въ люлькѣ качаетъ и ветеркомъ обдаетъ. Такъ и клонетъ ко сну… А ты остерегайся, Щупленькій!.. Онъ, дьяволъ, какъ кошка, незамѣтно подкрадется… Недѣлю тому назадъ Артемьева накрылъ и мало того, что зубы начистилъ, а еще на утро приказалъ всыпать двадцать пять линьковъ… омнишь?..
Но, казалось, «Шупленькій» въ эту минуту былъ гдѣ-то далеко-далеко отъ дѣйствительности. Онъ забылъ и о нелюбимой службѣ, и о «Злющемъ», и о линькахъ, которыхъ боялся со страхомъ тщедушнаго человека передъ физической болью, и полный трепета передъ позоромъ наказа-
