дуракъ, зачѣмъ золотой червончикъ вложилъ, монетка-то махонька, кругленька, сквозь щелочку-то она и выкатилась. Да вретъ онъ мошенникъ, поди, рожа-то красная масляная, сидитъ, чаишко дуетъ и въ бороду посмѣивается.
Настя хотѣла пойти къ волостному, потребовать денегъ, но бабка ее отговорила.
— Еще выпороть прикажетъ, — не ходи. Деньги пропащія, поголосимъ, легче станетъ!
Къ земскому начальнику Настя тоже не пошла жаловаться; онъ жилъ верстахъ въ двадцати, доступъ къ нему былъ трудный, идти къ нему приходилось на авось, такъ какъ у него былъ одинъ приемный день въ недѣлю; если же приходили въ другие дни, то мужиковъ гоняли прочь.
Настя и бабка два дня поголосили, сидя на печи, обнявъ руками колѣни и покачиваясь изъ стороны въ сторону, и неразъ потомъ, въ теченіе мѣсяца, когда вспоминали объ этомъ, начинали снова голосить.
Бабка, которая мало спала, по ночамъ шопотомъ читала молитвы или начинала разговаривать сама съ собой. Онѣ вдвоемъ лежали на печи подъ однимъ тулупомъ. Настя любила, проснувшись, прислушиваться къ непрерывному шопоту бабки и угадывать, о чемъ и про кого она говоритъ.
Въ избѣ было темно, только два окошка вырисовывались странными свѣтловатыми пятнами во мракѣ. Вѣтеръ шумѣлъ на улицѣ, качалъ сосѣднее дерево, которое всю ночь ударяло сухими голыми вѣтками по стѣнѣ. Въ ночной тишинѣ избы чуткій слухъ Насти улавливалъ, какъ причудливый порывъ вѣтра задѣвалъ солому на крышѣ въ разныхъ концахъ, и ей казалось, точно какiя то большія птицы бѣгаютъ по крышѣ и задѣваютъ солому перьями. Бабка шепчетъ что-то несвязное, неразборчивое... Настя придвинулась ближе, начинаетъ вслушиваться и различать слова. И не знаетъ Настя, бредитъ ли бабка, или говоритъ на яву.
Замолчала бабка, зашептала молитвы. Настѣ страшно стало, два окна глядятъ въ темнотѣ, какъ два тусклыхъ глаза. Кажется, что кто-то тихо въ окошко стучится, кто-то высокій и
дурак, зачем золотой червончик вложил, монетка-то махонька, кругленька, сквозь щелочку-то она и выкатилась. Да врет он мошенник, поди, рожа-то красная масляная, сидит, чаишко дует и в бороду посмеивается.
Настя хотела пойти к волостному, потребовать денег, но бабка ее отговорила.
— Еще выпороть прикажет, — не ходи. Деньги пропащие, поголосим, легче станет!
К земскому начальнику Настя тоже не пошла жаловаться; он жил верстах в двадцати, доступ к нему был трудный, идти к нему приходилось на авось, так как у него был один приемный день в неделю; если же приходили в другие дни, то мужиков гоняли прочь.
Настя и бабка два дня поголосили, сидя на печи, обняв руками колени и покачиваясь из стороны в сторону, и не раз потом, в течение месяца, когда вспоминали об этом, начинали снова голосить.
Бабка, которая мало спала, по ночам шёпотом читала молитвы или начинала разговаривать сама с собой. Они вдвоем лежали на печи под одним тулупом. Настя любила, проснувшись, прислушиваться к непрерывному шёпоту бабки и угадывать, о чём и про кого она говорит.
В избе было темно, только два окошка вырисовывались странными светловатыми пятнами во мраке. Ветер шумел на улице, качал соседнее дерево, которое всю ночь ударяло сухими голыми ветками по стене. В ночной тишине избы чуткий слух Насти улавливал, как причудливый порыв ветра задевал солому на крыше в разных концах, и ей казалось, точно какие то большие птицы бегают по крыше и задевают солому перьями. Бабка шепчет что-то несвязное, неразборчивое... Настя придвинулась ближе, начинает вслушиваться и различать слова. И не знает Настя, бредит ли бабка, или говорит наяву.
Замолчала бабка, зашептала молитвы. Насте страшно стало, два окна глядят в темноте, как два тусклых глаза. Кажется, что кто-то тихо в окошко стучится, кто-то высокий и
