и знаю, что ваше высочество забыли, что императрица, ваша августѣйшая тетка, еще жива.
Взоры всѣхъ присутствующихъ устремились на меня. Великій князь въ отвѣтъ показалъ мнѣ языкъ (онъ дѣлалъ это и въ церкви по адресу священниковъ), чему я была очень рада, такъ какъ эта выходка доказывала, что онъ на меня не сердится, и избавляла меня отъ дальнѣйшихъ возраженій.
Такъ какъ среди приглашенныхъ было много гвардейцевъ и офицеровъ, служившихъ въ кадетскомъ корпусѣ, надъ которымъ великій князь имѣлъ фиктивную команду, то этотъ разговоръ сталъ вскорѣ извѣстенъ всему Петербургу и вызвалъ всеобщія и преувеличенныя похвалы по моему адресу. На слѣдующій день великая княгиня также отзывалась о немъ самымъ лестнымъ для меня образомъ. Я же не придавала ему никакого значенія, такъ какъ вслѣдствіе моей неопытности и незнанія свѣта и придворной жизни я не понимала еще, насколько опасно было исполнять то, что я считала долгомъ каждаго честнаго человѣка: всѣгда говорить правду. Я не знала, что то, что̀ мнѣ проститъ самъ государь, царедворцы его никогда не забудутъ. Однако, этому маленькому обстоятельству, въ связи еще съ нѣсколькими другими въ такомъ же родѣ, я обязана тѣмъ, что у меня составилась репутація искренней и твердой патріотки, и благодаря этому нѣкоторые офицеры не колеблясь облекли меня своимъ довѣріемъ.
Болѣзнь императрицы Елизаветы усиливалась съ каждымъ днемъ. Вся моя семья и въ особенности мой дядя, канцлеръ, были погружены въ глубокую печаль, которую я искренно раздѣляла, такъ какъ любила всѣмъ сердцемъ императрицу, мою крестную мать; и кромѣ того, мое пребываніе въ Ораніенбамѣ открыло мои глаза на то, что ожидало мою родину, когда на престолъ вступитъ государь ограниченный, необразованный, не любившій свой народъ и ставившій себѣ въ заслугу свое подчиненіе прусскому
