яснившее тайну богословия». Послание было написано на латинском языке; поэтому для Отцов Собора, не знакомых с этим языком, оно было переведено на греческий секретарем и советником императора Диогеном. Главные мысли этого выдающегося по своему значению творения заключались в следующем.
За вступлением о поводах, побудивших папу составить Послание, и о причинах, вызвавших замедление в прибытии на Собор делегатов, папа после краткого изложения учения о Святой и Нераздельной Троице переходит к предмету, составлявшему главное содержание Послания, — к учению о Боге-Слове. «Следуя евангельскому преданию, — пишет папа, — мы утверждаем: в едином и том же Господе Спасителе нашем Иисусе Христе всё двоякое, то есть исповедуем в Нём два естества — Божеское и человеческое; исповедуем также, что каждое из Его естеств имеет естественные свойства: Божеское имеет все Божеские свойства, человеческое — все человеческие, кроме греха. Исповедуя два естества, два естественные хотения и два естественные действия в Едином Господе нашем Иисусе Христе, мы не учим, что они противны и враждебны друг другу, не учим, что они разделены как бы на два лица или ипостаси, а говорим, что один и тот же Господь наш Иисус Христос имеет в Себе как два естества, так и два естественные хотения и действия, то есть Божеское и человеческое, что Божеское хотение и действие Он имеет от вечности общие с Единосущным Ему Отцем, человеческое же принято от нас вместе с нашим естеством во времени». «Дабы смысл этого истинного исповедания, — продолжает папа, приводя основания, на коих оно зиждется, — открылся умам вашего благочестия из богодухновенного учения Ветхого и Нового Заветов, Сам же Господь в Своих святых Евангелиях открывает в Себе то человеческие, то Божественные свойства, то те и другие вместе и тем научает верных своих веровать, что Он есть Истинный Бог и истинный человек». Приведши, затем, слова Спасителя: «Отче, аще возможно есть, да мимо идет от Мене чаша сия», папа сопровождает их следующим толкованием из Послания святаго Амвросия к Грациану: «Воля, которую Он назвал Своею, есть моя, потому что Он восприял скорбь мою как человек и говорил как человек и потому сказал: не яко же Аз хощу, но якоже Ты. Та скорбь, которую Он принял моим, способным к страданию
