— 84 —
Приказчикъ Григорій выросъ въ домѣ у Пичугиныхъ и былъ какъ своимъ человѣкомъ. Иванъ Семенычъ не одинъ разъ даже въ ярмарку его съ полнымъ довѣріемъ посылалъ. Да и парень славный, можно сказать, красавецъ: лицо круглое, румяное, волосы кудрявые, глаза темные, быстрые, и за словомъ въ карманъ не полѣзетъ. Маремьяна Петровна очеиь смѣялась надъ нимъ, когда Григорій, бывало, выкинетъ какое-нибудь колѣно посмѣшнѣе или на гармоиіи передразнитъ сосѣдняго кучера.
— Перестань, Гриша... будетъ...—унимала его помиравшая со смѣху Маремьяна Петровна.—Этакій скоморохъ, право!..
Скромный и застѣнчивый Иванъ Семенычъ вдругъ сталъ придираться къ приказчику, ругалъ его, и дѣло кончилось тѣмъ, что Григорій отошелъ. Онъ, впрочемъ, сейчасъ же открылъ свой ренсковый погребъ, какъ разъ напротивъ хозяйскаго, и на громадиой вывѣскѣ налѣпилъ золотыми словами: „Рѣнсковой погрепъ Григорія Мокроносова“. Этотъ новый погребъ сталъ Ивану Семенычу поперекъ горла, какъ кость. Каждый день онъ долженъ былъ проходить мимо его гостепріимно открытыхъ дверей и думалъ: „Правду говорилъ Калининъ-то, что Гришка окажетъ себя подлецомъ вполнѣ“... Это отравило его безмятежное существованіе. Новый приказчикъ, нанятый вмѣсто Григорія, обокралъ выручку и бѣжалъ... Дѣла у Ивана Семеныча пошли подъ гору, хотя онъ и виду не подавалъ, какъ и другіе захудавшіе коммерсанты. А Маремьяиа Петровиа все хорошѣла, полнѣла и цвѣла, какъ маковъ цвѣтъ. Сидитъ себѣ да орѣхи пощелкиваетъ, или балагуритъ съ Калининымъ, который отъ-нечего-дѣлать завертывалъ иногда сыграть въ шашки съ Иваномъ Семепычемъ.
— Вотъ что, Иваиъ Семенычъ, у тебя выпивка, а у меня закуска...— говорилъ онъ обыкновенно, выиимая завернутую въ бумажку бакалею—балыкъ, бѣлорыбицу, семгу или что-нибудь въ этомъ родѣ.—Вотъ и Маремьяна Петровна пожуетъ чего-нибудь солеиеиькаго за кампанію... Оно все же веселѣе будетъ!
Иваиъ Семеиычъ выпивалъ передъ обѣдомъ и передъ ужиномъ по рюмкѣ водки, иногда выпивалъ лишнее на именинахъ—и только. Но по слабости характера не могъ устоять противъ искушенія и доставалъ бутылочку... Дѣйствительио, было какъ-то веселѣе, когда, рюмочка за рюмочкой, бутылка пустѣла, а Иваиъ Семеиычъ зарумянывалея, какъ яблоко. Въ эти минуты онъ смотрѣлъ на врага Гришку Мокроносова свысока и даже обѣщался какъ-нибудь устроить скандалъ. Въ пьяномъ видѣ, вообще, у него начинали проявляться признаки непріятнаго буйства, а трезвый онъ самъ удивлялся своему „карахтеру“.
— Да что ты на Гришку-то сердишься?—подтруішвалъ Калыиыиъ, разглаживая свою купѣчѣскую бороду.—Такой же человѣкъ, какъ и мы, грѣшные... Наши-то родители тоже изъ приказчиковъ выбились, Иванъ Семеиычъ,а трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Извѣстная музыка-то... Маремьяна Петровиа, пригубьте хоть вы сущую малость!..
— Нѣтъ, я не употребляю...—жеманилась Маремьяиа Пѣтровна.—Какъ это можно, чтобы женщина такъ здря вино стала изводить. Совсѣмъ не женское это дѣло...
— Какъ зря? А какой у иасъ сегодия день: вторникъ... Вѣдь иа недѣлѣ-то одинъ у нас вторникъ-то?.. Мы Гришкѣ-то утремъ мокрый носъ: пусть смотритъ на насъ, какъ мы тутъ кантуѣмъ... Хе-хе!..
Чтобы отвязаться, Маремьяна Петровна пригубливала сущую малость, морщилась и даже отплевывалась. Калининъ завертывалъ къ Пичугииымъ и вечеркомъ, и тоже разговоръ кончался неизмѣнной выпивкой.
