— 75 —
жить хочется. Ну, а солдаты другое. Былъ у насъ солдатъ шестидесяти четы- рехъ лѣтъ, строевой солдатъ... Ему пришлось пройти всю зеленую улицу, четыре тысячи шпицрутеновъ получилъ. Да, было много... А теперь вотъ и преступленій такихъ ужъ нѣтъ. И каторгу отмѣнили. Каторгу-то отмѣнили, а я остался. Жить надо... такъ? Ну, я и опредѣлился въ становые. Ничего, и здѣсь меня боятся, а только не то... Куда!.. Прежде-то идешь — всѣ трясутся, а теперь и собаки не лаютъ.
— И теперь боятся достаточно, Александръ Иванычъ.
— Перестань, попъ. Пустяки говоришь... Вотъ ты бы тогда меня посмотрѣлъ. Да... А теперь что!.. Да я самъ себя презираю... Тогда и разбойники были настоящіе, и преступленія, и наказанія — все настоящее. А нынче что: укралъ человѣкъ двугривенный и убѣжалъ за двѣсти верстъ. Марать рукъ о него не стоитъ.
— А бродяги, Александръ Иванычъ? Есть такіе, которые даже съ каторги уходятъ...
— Ну, это все мусоръ. Да, такъ вотъ я и думаю... да, думаю... Какъ ты полагаешь, о. Спиридонъ, будетъ мнѣ прощеніе, т.-е. за мои грѣхи?
— Отчего же не быть, Александръ Иванычъ? Кто безъ грѣха... А ты старайся добрыми дѣлами исправить старые-то грѣхи.
— Добрыми дѣлами, говоришь? Ха-ха... Тоже и скажетъ человѣкъ! Ну, какое, напримѣръ, я могу сдѣлать доброе дѣло? Твоя должность—Богу молиться за насъ грѣшныхъ, а моя должность совершенно наоборотъ.
— Мало ли какія бываютъ добрыя дѣла...
— Взятокъ не брать? Уважать канальи не будутъ. Такого-то станового телята будутъ лизать... Потомъ: я не буду братъ — все равно, другіе возьмутъ. Да я взятокъ и не беру— это прежде было, а вотъ благодарность иногда принимаю и то дѣлаю такъ, что онъ, кто даетъ-то, за великое одолженіе это съ моей стороны понимаетъ. Не драться? Опять не могу: характеръ ужъ такой... Относительно женскаго пол а — ну, ты этой статьи ужъ окончательно не понимаешь.
VII.
О. Спиридонъ начиналъ уже дремать, а становой продолжалъ говорить безъ конца, переходя отъ одной темы къ другой. Онъ распахнулъ окно и нѣсколько разъ выглядывалъ въ него на улицу. Ему все казалось, что кто-то крадется.
— Знаешь, о. Сниридонъ, а я часто подумываю о смертномъ часѣ...
Бѣдь сколько ни живи, а помирать когда-нибудь придется. И вдругъ это съ грѣхами-то да на тотъ свѣтъ... Я такъ полагаю, что насъ и близко не подпустятъ. Куда ужъ...
— А какъ же разбойникъ вошелъ нервымъ въ царствіе небесное?
— Ну, этого я не понимаю... Оно, конечно, покаяніе вещь душеспасительная, а все-таки разбойникъ онъ разбойникомъ и останется. Этакъ всѣхъ бродягъ надо гнать въ царство небесное...
— Разные и бродяги бываютъ. Можетъ, помнишь, Александръ Иванычъ, былъ у насъ въ Деменевой лѣсоворъ Никита?
— Потеряй-Концы? Еще бы не помнить... Самый глупый человѣкъ. Кстати, онъ опять бѣжалъ съ каторги и шляется гдѣ-то здѣсь. Все знаю... Только пусть его отдохнетъ лѣтомъ-то, а тамъ моихъ рукъ все равно не минуетъ. Куда онъ дѣнется, дуралей? Этотъ отъ своего мѣста не уйдетъ... Вотъ зайцы такъ же бѣгаютъ: все по одному мѣсту.
— У него безсрочная...
