— 73 —
такъ еще рано. Хлѣбъ-то еще на поляхъ стоитъ, не съ чего взять. Вотъ уберутся мужички, продадутъ кое-что, ну, тогда и получай.
— Недоимокъ-то много?
— Охъ, есть и недоимки, о. Спиридонъ. Бѣда лютая съ ними...
— Ну, а относительно бродягъ ничего не слышно?
— Бродяги идутъ, какъ завсегда. Только это самое пустое дѣло... Кому ихъ нужно, этихъ самыхъ бродягъ? Александръ Иванычъ сердится, когда мы по заморозкамъ ему предоставляемъ ихъ. Лѣто-то они на вольномъ воздухѣ перебиваются, ну, а какъ ударятъ морозы — имъ ужъ и некуда дѣться. Сами въ острогъ идутъ... Я такъ полагаю, что ихъ черезъ паши мѣста пройдетъ не одна тыща. Все больше къ своимъ мѣстамъ пробираются...
— Дальніе все?
— Всякіе есть... Вотъ бы теперь въ страду работать имъ въ самый разъ, а они такъ зря шляются. Сколько поденщипъ-то пропадаетъ, страшно выговорить. Даже жаль, когда подумаешь.
Старшина Емельянъ разсуждалъ, если можно такъ выразнться, хозяйственнымъ снэсобомъ, мѣряя чужую великую бѣду на свой мужицкій аршинъ. Для него въ бродягахъ пропадала только хозяйственная рабочая сила. О. Спиридопъ думалъ о другомъ. Для него бродяги были прежде всего люди. Да, живые люди, у которыхъ были свои живые интересы, живыя мысли, живыя надежды и живыя печали. Раньше, до встрѣчи съ Никитой, онъ какъ-то мало задумывался надъ этимъ вопросомъ, потому что съ ранняго дѣтства привыкъ встрѣчать бродягъ по лѣсамъ около Деменевой, точно этакъ и должно было быть. А теперь на него накатилось тяжелое старческое раздумье, такъ ли зто? Къ чему это великое зло? Въ поповской головѣ шевелилось много такихъ вопросовъ, на которые трудно было дать отвѣтъ. Даже самъ Александръ Иванычъ, хваставшій знаніемъ людей, едва ли бы отвѣтилъ. И о. Евфимій и самъ владыка—то же самое. Происходнло что-то громадное и непонятное, какъ гроза, когда мысль отказывается работать и сердце сжимается.
Старшина, одержимый страхомъ, выпросился ночевать въ кухнѣ.
— А вдругъ Александръ Иванычъ ночью спроситъ?—повторялъ Емельянъ, укладываясь на полу.—У него разговоры-то короткіе...
Послѣ предыдущей безсонной ночи о. Спиридонъ заснулъ скоро. Но въ полночь его разбудилъ самъ Алексанцръ Иванычъ. Онъ былъ безъ мундира и говорилъ какимъ-то не своимъ голосомъ:
— Попъ, вставай...
— Что случилось, Александръ Иванычъ? — А ты вставай...
Старикъ наскоро одѣлся и вышелъ. Становой въ одной рубашкѣ шагалъ изъ угла въ уголъ. На столѣ стояла зажженная свѣча и пустая бутылка изъ-подъ тенерифа.
— Страшно мнѣ... — шопотомъ проговорилъ становой, оглядываясь.
— Господь съ нами, Александръ Иванычъ... Чего намъ бояться?
— Такъ... Это со мной бываетъ. Вотъ только свѣта дождаться. Тоска какая-то, а потомъ страхъ!.. Будто кто-то крадется, потомъ будто я умеръ.
— Ну, это пройдетъ.
О. Спиридонъ присѣлъ на диванъ и молча смотрѣлъ на мудренаго гостя. Очевидно, у него начинались такъ называемые „хмельники“, когда человѣку и невѣсть что лѣзетъ въ голову.
— Ничего, пройдетъ,—успокаивалъ старикъ.— Вотъ ежели бы холоднаго квасу...
