I.
1.
Мое дѣтетво прошло въ далекой глуши Уральскихъ горъ, захвативъ послѣдніе годы суроваго крѣпостного режима, окрашеннаго спеціально-заводской жестокостью. Небольшой горный заводъ съ пестрымъ населеніемъ, согнаннымъ сюда изъ разныхъ концовъ Россіи, точно былъ вставленъ въ зубчатую раму вѣчно зеленыхъ горъ. Эта горная панорама являлась первымъ сильнымъ впечатлѣніемъ, а съ ней неразрывно связывалось представленіе воли, дикаго простора и какого-то размаха. Правда, что и осѣвшее въ горахъ волей и неволей населеніе рѣзко отличалось отъ крѣпостного расейскаго брата, отличалось именно неумиравшимъ духомъ протеста, глухой борьбой и взрывами дикой воли. Однимъ изъ самыхъ яркихъ воспоминаній моего дѣтства является именно разбойникъ, какъ нѣчто необходимо-роковое, какъ своего рода судьба и кара, какъ выраженіе чего-то такого, что съ плеча ломило и разносило въ дребезги всѣ установившіяся нормы, до дна возмущая мирное теченіе жизни и оставляя послѣ себя широкій слѣдъ.
Въ репертуарѣ дѣйствующихъ лишь этого дѣтства разбойникъ являлся самымъ яркимъ героемъ. Даже сейчасъ я какъ-то не могу себѣ представить родныхъ горъ безъ того, чтобы въ нихъ гдѣ-нибудь не притаился разбойникъ. Да, настоящій разбойпикъ, такъ сказать, не умирающій, потому что, когда ловили одного, на смѣну ему являлся сейчасъ же другой. Если есть какая-то законность въ извѣстномъ числѣ писемъ, ежегодно отнравляемыхъ безъ адреса, то и здѣсь была тоже своя законность, только уже формулируемая совсѣмъ иначе. Разбойникъ являлся необходимымъ дѣйствующимъ лицомъ, какъ производившій извѣстное броженіе ферментъ. Онъ служилъ пеистощимой темой для разсказовъ, сказокъ и легендъ, которые безъ конца разсказывались въ задумчивыя лѣтнія сумерки и безконечные зимніе вечера. Няня, кухарка, кучеръ, разныя старушки, бродившія изъ дома въ домъ, — всѣ знали тысячи разбойничьихъ исторій, которыми охотно дѣлились съ нами, дѣтьми. Дѣлалось это,
