— 64 —
мыми окнами. Въ страхѣ старикъ садился на постели и прислушивался. Раза два онъ выходилъ на дворъ и тоже прислушивался. Гдѣ-то перекликались пѣтухи и со сна лаяли неугомонныя собаки.
— Грѣхъ-то какой... а? — шепталъ старикъ.
Онъ заснулъ только подъ утро, когда небо уже засвѣтлѣло предутренними отбѣлями. Но и сонъ былъ тревожный, и даже не сонъ, а какая-то галлюцинація. О. Спиридону все казалось, что онъ не о. Спиридонъ, а бродяга Иванъ Потеряй-Концы, что онъ прячется гдѣ-то въ дремучей тайгѣ, боится каждаго шороха, и страшная тоска охватывала его сердце, тоска по родинѣ — послѣднее, что остается у погибшаго человѣка. Да, онъ переплывалъ безбрежныя сибирскія рѣки, бѣжалъ отъ преслѣдовавшихъ его конвойныхъ и чувствовалъ, какъ умираетъ отъ голода.
Просыпаясь, о. Спиридонъ начиналъ думать совершенно въ другомъ направленіи. Вѣдь онъ настырь стада Христова и долженъ исполнить долгъ. Вчера же, какъ вернулся съ поля, онъ долженъ былъ отправиться въ волость и объявить старшинѣ Емельяну, какъ и гдѣ онъ видѣлъ каторжника Никиту, а онъ вотъ не пошелъ и прикрылъ его своимъ молчаніемъ. Развѣ это не грѣхъ? Съ другой стороны, ему живо, до боли, рисовалась картина, какъ будутъ ловить Никиту, какъ его закуютъ въ кандалы и повезутъ въ острогъ, а онъ будетъ раскланиваться на всѣ четыре стороны. У отца Спиридона даже мурашки шли по кожѣ отъ этихъ мыслей.
— И для чего только онъ вышелъ на меня? — ропталъ старикъ.— Ужъ сидѣлъ бы... Того не подумаетъ, что на мнѣ какой санъ. Вѣдь все равно, увидятъ другіе, или Дунька ребячьимъ дѣломъ разболтаетъ... Эхъ, нехорошо! Даже вотъ какъ нехорошо.
У отца Спиридона нѣсколько разъ являлась твердая рѣшимость утромъ же итти въ волость и заявить, а потомъ его охватывала щемящая жалость къ несчастному человѣку. Положимъ, онъ беретъ тяжкій грѣхъ на душу, покрывая своимъ молчаніемъ преступнаго человѣка, но вѣдь грѣхъ-то и останется только на немъ, а бродяга можетъ еще спастись какимъ-нибудь образомъ. Уйдетъ въ другое мѣсто, наконецъ умретъ...
— Вотъ ты до чего меня довелъ! — корилъ старикъ про себя каторжника Никиту. — И такъ грѣхъ и этакъ грѣхъ... Смерти даже пожелалъ, а развѣ это хорошо?..
Село Деменево лежало на бродяжническомъ трактѣ, который шелъ вверхъ по р. Исети, къ перевалу черезъ Уралъ. Бродяги шли по этому тракту все лѣто, и ихъ не трогали. Пусть себѣ идутъ, куда имъ нужно. Крестьяне подавали имъ хлѣбъ и разный домаыній харчъ, только бы не озорничали. Извѣстно, голодный чеяовѣкъ хуже звѣря. Видалъ и о. Спиридонъ такихъ бродягъ не мало на своемъ вѣку. Встрѣтятся гдѣ-нибудь на дорогѣ, станутъ въ сторонку, снимутъ шапки и кланяются. Случалось ему и подавать „несчастненькимъ“, что онъ не вмѣнялъ себѣ въ грѣхъ. Вѣдь всѣ видѣли этихъ бродягъ, и дѣло начальства ихъ ловить. А вотъ Никита — другое. Это свой человѣкъ, извѣстный, да и человѣкъ-то совсѣмъ особенный. Никакъ его не примѣнить къ другимъ. О. Спиридонъ припоминалъ до мельчайыихъ подробностей несложную до трагизма исторію Никиты. Вѣдъ былъ совсѣмъ хорошій мужикъ, а пропалъ ни за грошъ. Всему виной проклятый сосновый боръ, врѣзавшійся въ крестьянскія земли клиномъ. Дѣло въ томъ, что этотъ боръ принадлежалъ громадной дачѣ Ночвинскихъ заводовъ, и крестьяне издавна привыкли пользоваться изъ него лѣсомъ на топливо и для построекъ. Своего лѣса не хватало. и поневолѣ воровали „казенный“. Прежде всегда сходило съ
