— 62 —
— Что же это я сижу здѣсь? — бормоталъ онъ.—Сижу да еще слушаю тебя, Никита... Санъ-то на мнѣ какой?
Бродяга понялъ и съ своей улыбкой проговорилъ:
— Что же дѣлать, вотъ пріѣдешь въ село и донеси въ волостномъ, что, молъ, видѣлъ Никиту да еще разговаривалъ, молъ, съ нимъ. У тебя своя часть, у меня своя.
Когда о. Спиридонъ подходилъ къ своему возу, съ сухимъ шумомъ ударилъ ливень, точно кто выстрѣлилъ горохомъ. Но старикъ даже не замѣчалъ дождя, шагая за своимъ возомъ. Онъ тревожно оглядывался по сторонамъ и назадъ, точно за нимъ была погоня. Нѣсколько разъ о. Спиридоиъ останавливался и прислушивался - шумѣлъ ливень, и больше ничего. Теперь опъ уже не думалъ объ убиравшихъ сѣно прихожанахъ, охваченный совер- шенно другими мыслями. Что значитъ какой-то ливень или сѣію, когда тутъ на глазахъ погибаетъ живая душа. О: Спиридону почему-то Дунька. съ своими льняными волосенками, спавшая невиннымъ дѣтскимъ сномъ, а затѣмъ онъ видѣлъ эту больную улыбку, смертельную истому въ глазахъ... Тамъ, по душѣ живой, тоже прошла гроза, та внутренняя гроза,- которая страшнѣе вотъ этой. Старику казалось, что громъ гремитъ недостаточно громко, чтобы заглушить его мысли. Да, тамъ, въ небѣ, идетъ грозный разговоръ, чей-то гнѣвъ вырывается громовыми раскатами, и человѣкъ, слабый человѣкъ, былинка и ничтожество, уже не слышитъ ничего.
— Господи, что же это такое? — въ ужасѣ думалъ о. Спиридшіъ. Въ ушахъ у него стояли слова бродяги: „Ну, ступай въ волостное, доноси..."
„Зачѣмъ же я пойду въ волостное? — думалъ старикъ. — Не мое дѣло. Я ничего не знаю. Можетъ, это и не Никита, а только назвался Никитой. Мало ли бродягъ лѣтомъ пройдетъ черезъ Деменеву. Гдѣ-нибудь вызналъ въ острогѣ про Никиту да и назвался имъ. Бываетъ все, если человѣкъ отчаянный...“
Потомъ о. Спиридону сдѣлалось совѣстно, что онъ такъ думаотъ о несчастномъ бродягѣ. У человѣка вся душа вынута, а онъ нодозрѣваетъ его въ обманѣ.
И родное село Деменево показалось о. Спиридону точно чужимъ. Вотъ ряды деревенскихъ избъ съ соломенными крышами, вотъ бѣлая церковь, а кругомъ опять просторъ, нивы и поля и темный сосновый боръ, залегшій тучей среди этого приволья. Получалась самая мирная картина, и она-то именно сейчасъ и не отвѣчала настроенiю о. Спиридона. Развѣ можетъ быть миръ, когда вотъ тутъ, рядомъ, погибаетъ живая душа? Если бы человѣкъ тонулъ, сбѣжалось бы вісе село. Нашлись бы смѣлые люди, которые, рискуя собственной жизнью, бросились бы спасать. А тутъ человѣкъ гибнетъ — нѣтъ, уже погибъ, хуже, чѣмъ живой мертвецъ, и никто ничего не можетъ сдѣлать, и всѣхъ меньше онъ, о. Спиридонъ.
— Охъ, Господи, Господи, что же это такое? — шепталъ старикъ, тяжело шагая по быстро размокшему чернозему. — За что?..
По-сибирски великорусскаго погоста не было, а церковь стояла посреди села, на берегу рѣчки Деменевки, за которой начинался боръ. Поповскій домикъ стоялъ тутъ же. Онъ былъ построенъ еще дѣдомъ о. Спиридона, тоже служившимъ попомъ, когда еще стояла старая деревянная церковь. Потомъ его мѣсто занялъ отецъ о. Спиридона, а сейчасъ онъ занялъ ихъ мѣісто, какъ солсатъ, который замѣияетъ выбывшихъ на боевомъ посту товарищей. Все шло преемственно, изъ рода въ родъ, такъ, какъ тихо катится вода въ ровныхъ мѣстахъ.
