— 47 —
управлялась не хуже другихъ. Я я-то молодой былъ, только на четвертый десятокъ перевалило... Мужикъ въ самой порѣ... Бывало, вчужѣ полюбуешься, какъ Маремьяна страдуетъ... Медвѣдица, а не баба... двое ребятъ за ней ходятъ, какъ медвѣжата за медвѣдицей... А у меня жена-то была хворая, работала въ полсилы. Такъ, кое-какъ тянется... Я, случалось, похвалю Ма- ремьяну, а женѣ обнаковенно обидно... А я еще возьму да пожалѣю Маремьяну... „Охъ, молъ, бьется бабочка, а пожалѣть некому“. Такъ и скажу... Въ глаза говаривалъ эти самыя слова Маремьянѣ, потому какъ сусѣдскимъ дѣломъ постоянно на глазахъ другъ у дружки... Она забѣгивала къ намъ за огонькомъ...
Старикъ прерывалъ свой разсказъ длинными паузами, и о. Алексѣй понялъ, что предъ его глазами развертывается тяжелая мужицкая драма.
— Я-то, значитъ, такъ, по сусѣдству болтаю, а Маремьяну точно ушибло моимъ глупымъ словомъ,— продолжалъ дѣдушка Титъ.— Жалостью своей я ее донялъ больше всего... Какъ-то вышла у насъ встрѣча въ лѣсу, она этакъ отвернулась да какъ зареветъ... Она-то реветъ, а я-то ничего не понимаю... „Что ты, Маремьянушка?“ Такъ и сказалъ, а она этакъ глянула на меня да какъ побѣжитъ... Я-то стою дуракомъ въ лѣсу... Потомъ стало такъ, какъ быдто она прячется отъ меня... Тутъ ужъ мнѣ стало обидно, потому какъ никакого худа я бабѣ не сдѣлалъ... вотъ нисколько... Ну, кончилась страда, и всему конецъ. Цѣльную зиму не видались, а только пала мнѣ эта самая Маремьяна на умъ!.. Грѣшно и разсказывать-то... охъ, какъ грѣшно!.. Бывало, гляжу на жену — хилая она такая да хворая, а самъ о Маремьянѣ думаю... Ей-Богу!.. И сталъ я на эту самую Маремьяну даже сердиться, потому какъ тоже понимаю, что не спроста это самое дѣло... И здоровъ я былъ, одинъ на медвѣдя ходилъ, кровь это во мнѣ ходенемъ ходитъ... И Маремьяна тоже здоровая была... Однимъ словомъ, заворожила она меня... Чего о чужой бабѣ думать при родной женѣ? Обидно мнѣ стало за свое-то малодушество... Едва дождался слѣдующей-то страды... Опять, значитъ, вмѣстѣ стали страдовать... Мастерица была Маремьяна пѣсни пѣть... Какъ вечеръ, такъ она присядетъ къ огоньку у своего балагана и затянетъ... тоже, значитъ, скучно одной-то... она поетъ, а у меня злость противъ нея накипаетъ... Тошно мнѣ сдѣлается... Разъ не стерпѣлъ, сказалъ ей, чтобы бросила она это самое баловство... А она глядитъ мнѣ прямо въ глаза и только смѣется... Хотѣлось мнѣ ее тогда поучить, значитъ, побить, съ тѣмъ и шелъ... Мужа нѣтъ, кто же бабу поучить? Только ничего не вышло... рука не поднялась. Совсѣмъ я ее возненавидѣлъ... такъ весь и трясусь, какъ услышу ея голосъ... А тутъ получилась въ волости бумага, что Петра Гундобина порѣшили на войнѣ... венгерца онъ ходилъ замирять... Нѣтъ, не венгерца, — венгерца замирялъ другой Петръ, а Петръ Гундобинъ ходилъ подъ турку. Значитъ, Маремьяна полная вдова сдѣлалась... Ну, а я сдѣлался въ томъ родѣ, какъ безъ ума... Значитъ, началъ приставать къ ней съ своимъ звѣрствомъ... А она мнѣ говоритъ: „Не такая, говоритъ, Титъ Софронычъ, я баба, чтобы потерять себя“... А тутъ какъ-то разъ какъ брякнетъ: „Женись, слышь, на мнѣ!“ — „Какъ же, говорю, я при живой-то женѣ женюсь на тебѣ?“—„А ежели, говорить, она помретъ?“ Говоритъ, а сама смѣется, и я тоже смѣюсь: „Раньше смерти никто не помираетъ, а такія-то хилыя да лядащія бабенки, говорю, и насъ съ тобой переживутъ“.
Наступила долгая пауза, пока дѣдушка Титъ отдышался. Отцу Алексѣю не разъ приходилось выслушивать мужицкія драмы, но въ данном случаѣ дѣло шло о далекомъ-далекомъ прошломъ, что случижось полвѣка тому назадъ. Дѣйствующія лица этой драмы лежали уже давно въ землѣ, а оставалась живой одна совѣсть.
