— 35 —
— Какіе тамъ бродяги, старый чортъ?! Выжили вы всѣ изъ ума, вотъ вамъ и мерещатся бродяги... Я вамъ пок-кажу!..
Писарь Кесаревъ, сдержанный чахоточный субъектъ, привыкъ къ проявленіямъ гнѣва своего начальства и писалъ какую-то бумагу, склонивъ голову на бокъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Тогда старшина накинулся на него:
— А ты чего смотришь? Вмѣстѣ отвѣчать-то будемъ...
— Люди болтаютъ, всѣмъ ротъ не закроешь, — спокойно отвѣтилъ Кесаревъ, не оставляя работы.
— Вотъ всѣ вы такъ-то, обормоты!.. А я за всѣхъ отвѣчай, за всю округу... Охъ, согрѣщилъ я за чужіе грѣхи! Выйду изъ старшинъ, и дѣлайте, какъ знаете!.. Будетъ, наслужился. Пусть другіе потянутъ лямку...
Старшина долго бунтовалъ и ругалъ всѣхъ односельчанъ, которые подводятъ его на каждомъ шагу. Почему при Парфенѣ не было недорода? Лѣнятся, Бога забыли, начальство не уважаютъ, — вотъ тебѣ и недородъ. А тутъ еще бродяги. Пошевели ихъ, а они все село и спалятъ. Народъ отчаянный, имъ все равно—семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ. А свои-то еще похуже чужихъ. Тотъ же старый чортъ Сергѣичъ или писарь Кесаревъ, имъ и горюшка мало,— старшина, молъ, за все отвѣтитъ, ежели что. Охъ, только и народецъ!..
Когда гдѣ-нибудь Силантій слышалъ слово „бродяги“, то сейчасъ же дѣлалъ видъ, что ничего не слышитъ, или уходилъ. Мало ли что зря народъ болтаетъ... Авдевна слышала отъ бабъ, что бродягъ въ избушкѣ набралось человѣкъ двѣнадцать.
— Молчи, молчи.ты, ради Христа!—накидывался на нее мужъ чуть не съ кулаками. — Что я тебѣ говорилъ... а? Ахъ, ты, Господи... Родная жена петлю на шею надѣваетъ...
— Что же, я ничего, Снлантій Ефтифеичъ... Ежели бабы...
— Убыо!.. слышишь? — неистовствовалъ старшина. — Пальцемъ я тебя, кажется, не трогивалъ, а теперь на мелкія части разорву. Вотъ тебѣ мой сказъ...
Потомъ Силантій придумалъ штуку, чтобы отвести всѣмъ болтунамъ глаза. Онъ самъ началъ разспрашивать о бродягахъ и съ улыбкой говорилъ:
— Ушли всѣ... Мнѣ вѣрный человѣкъ сказывалъ. Да... Отдохнули и ушли вверхъ по Исети... Видѣли ихъ мужички...
Эта выдумка иодѣйствовала лучше всего. Начинавшіе волноваться мужики сразу успокоились. Ужъ ежели старшина Силаптій говоритъ,—значить, дѣйствительно, бродяги ушли. Не будетъ же онъ на свою голову болтать. Мужикъ сурьезный, обстоятелышй... И въ самомъ-то дѣлѣ, что имъ дѣлать-то здѣсь, этимъ самымъ бродягамъ? Мужичкамъ самимъ ѣсть нечего, а тутъ цѣлыхъ двѣнадцать ртовъ. Ну, посмотрѣли па чужой голодъ и ушли. Дѣло было ясно, какъ день.
III.
Наступилъ и праздникъ. Въ Христовскую заутреню цѣрковь въ Горкахъ всегда была полна. Такъ было и нынче. Народъ съѣхался изъ сосѣднихъ деревень. Но на лицахъ не было праздничнаго вѣсѣлья, и праздникъ не походилъ на праздннкъ. Особенно унылый видъ имѣли женщины, истощенныя, блѣдныя, точно придавленныя страшной домашней работой, которая не оставляла и въ праздннкъ. По наружному виду все было, какъ и всегда: староста Акинѳій продавалъ за своимъ прилавкомъ свѣчи, Кесаревъ подпѣвалъ
