— 31 —
грабленое. Вес его работа была, онъ и въ отвѣтѣ... Только когда острожные юристы объяснили ему, что имущество не отберутъ отъ сыновей, Кожинъ окончательно палъ духомъ и затосковалъ, какъ подстрѣленный ястребъ.
Общая камера большая, но тѣснота отъ народу страшная — негдѣ повернуться. Три рѣшетчатыхъ окна высоко, и въ нихъ, черезъ желѣзный переплетъ, глядитъ лѣтнее синее небо. Ахъ, хорошо теперь тамъ, гдѣ зеленѣютъ на Ницѣ поемные луга. Когда арестанты улягутся по нарамъ и заснутъ, Кожинъ одинъ не спитъ. Тихо-тихо въ цѣломъ острогѣ, и только подъ окномъ мѣрно ходитъ часовой. Закроетъ старикъ глаза и не можетъ заснуть. Все ему проклятый шерстобитъ представляется. Каждую ночь онъ приходитъ сюда и мучитъ убивца, а Кожинъ думаетъ, думаетъ, думаетъ... Все ему Красный Яръ представляется, да и вся его жизнь. Бѣдный былъ человѣкъ, тяжело было, и тоже думалъ, какъ бы поправиться, какъ бы нажить деньгу... Въ дружкахъ немного выѣздишь. Въ первый разъ выпалъ ему случай зря. Везетъ онъ сибирскаго купца пьяненькаго. Дорога большая, ярмарочная — ничего съ нимъ не подѣлаешь. Тогда и блеснула у него мысль. — „Ваше степенство, тутъ ближняя дорога есть"...—„Ближняя? Вези, гдѣ ближе“... Свернулъ онъ къ Красному Яру, дѣло ночное, въ полѣ — ни души. Страшно было поднимать руку на живого человѣка. „Ваше степенство, завертка ослабла“...
—„Ну поправляй, коли ослабла“. Слѣзъ Кожинъ съ облучка, повозился у завертки, а потомъ подошелъ къ купцу, да какъ черкпетъ его десятифунтовой гирей по головѣ—тотъ даже не охнулъ, а только ногами задрыгалъ. Только всего и было... Обобрсалъ онъ его, тѣло спряталъ въ Яру, чтобы полая вода унесла, а денегъ забралъ тысячи три. На другой годъ такъ же уходилъ двоихъ, и все тѣмъ же путемъ: „Ближняя дорога, ваше степенство... завертка ослабла“... И всѣ какъ одинъ, точно малые ребята,, поддаются. Потомъ сталъ Кожинъ вести дѣло осторожнѣе: сначала выспроситъ, откуда человѣкъ — если ближній, такъ оставитъ, а если дальній — прикончить. Ищи его, дальняго-то, по тракту, когда тысячи народу ѣдутъ. Выпскался всего одинъ, съ которымъ пришлось повозиться — и собой хуДенькій, а жиловатъ оказался. Ударилъ его Кожинъ своей гирей, а онъ какъ вскочить, да на него — чуть изъ револьвера еще не застрѣлилъ, да хитрая нѣмсцкая штучка дала осѣчку, а кожинская гиря дѣйствовала безъ осѣчекъ.
Всѣхъ ихъ теперь припомнилъ Кожинъ и все удивлялся, какъ просто можно было обмануть человѣка. Такъ, сказалъ пустое слово и бери его... Сколотивъ деньжонки, Кожинъ пересталъ ѣздить въ дружкахъ: пусть сыновья поработаютъ въ свою долю. Все у него было, а вотъ нечистый попуталъ... И тоже какъ все это просто вышло: идетъ пьяненькій шерстобитъ, пошатывается, а Кожинъ сидитъ на завалинкѣ и смотритъ. — „Эй, довезу“... Добро бы деньги большія были, а то такъ, зря, на сотнѣ рублей запутался... И все такъ же, какъ съ богатыми купцами: „Ближняя дорога тутъ есть... завертка“... А тутъ чортъ мужичонку подвернулъ, оретъ: мертвякъ, мертвякъ... Не умѣлъ, значить, концовъ схоронить. Лежитъ Кожинъ и думаетъ, какъ слѣдовало по- настоящему сдѣлать — привезъ бы котомку съ собой и „бандуру“ да въ печь, а мертвяка снѣжкомъ бы засыпать сверху... Каждую ночь Кожинъ думаетъ все объ одномъ, точно онъ каждую ночь убиваетъ этого шерстобита. Страшно ему дѣлается, въ глазахъ кровь, а тамъ каторга, кандалы...
Въ острогѣ Кожинъ высидѣлъ полгода. Когда назначено было разбирательство его дѣла въ окружпомъ судѣ, онъ ночью новѣсился — разорвалъ рубаху, сдѣлалъ жгутъ, прицѣиилъ его къ оконной рѣшеткѣ, и дѣлу конецъ.
1869.
