— 30 —
могла поступить только опытная и знающая рука. Послѣ долгихъ проволочекъ и перекрестныхъ доиросовъ старикъ Кожинъ привлеченъ былъ, наконецъ, къ слѣдствію. Но онъ держалъ себя съ такимъ достоинствомъ и спокойствіемъ, что даже опытный слѣдователь поколебался—прямыхъ уликъ пѣтъ, а оговоритъ ногутъ и невиннаго человѣка.
— Помилуйте, станетъ онъ руки маратъ изъ-за сотни рублей,—отстаивалъ становой Кожина:—у него своихъ тысячъ двадцать... Первый мужикъ, однимъ словомъ!
— Однако все-таки...—сомнѣвался слѣдователь.
— Какъ знаете, а я къ слову...
Слѣдователь послѣ извѣстнаго колебанія остановился окончательно на Кожинѣ: конечно, убилъ шерстобита онъ, но по какому поводу — ото оставалось неразрѣшимымъ. Да и старикъ не выдавалъ себя ни однимъ движеиіемъ: мало ли онъ на своемъ вѣку разнаго народа перевозилъ... Обстановка всего дѣла убѣждала слѣдователя въ противномъ: обезображенiе лица, разорванный паспортъ, расчетъ на весениій разливъ, который могъ смыть всѣ слѣды преступленія, наконецъ старанія Кожина свалить вину на бродягъ или на крестьянъ сосѣдней деревни. Но, несмотря на все это, являлась мысль: а если все это случайныя совпаденія, и пострадаетъ невинный человѣкъ.
Изъ этой путаницы всѣхъ выручнлъ случай, неожиданно объяснившій психологическую подкладку дѣла. Когда слѣдователь привлекъ старика Кожина въ качествѣ обвиняемаго, то приходилось или отправить его въ тюрьму, или до суда сдать кому-нибудь на поруки. Изъ однодеревенцевъ никто не изъявилъ желанія сдѣлать послѣднее, а когда слѣдователь обратился къ сыновьямъ подсудимаго, то всѣ четверо отказались наотрѣзъ. Это разрѣшило послѣднія сомнѣнія слѣдователя, а самъ Кожинъ вдругъ съежился и упалъ духомъ.
— Ну, что ты думаешь теперь, старикъ? — слѣдователь.
— Судите по закону, а я знать ничего не знаю... — повторялъ Кожинъ. Оставался послѣдiй сынъ менышакъ, жившій вмѣстѣ съ отцомъ. Видимо, Кожинъ разсчитывалъ на него, но и тотъ отказался, — этотъ ударъ былъ послѣднимъ. На старика напало какое-то бѣшенство.
— А когда такъ... противъ родного отца, то пусть я буду убивецъ...— заявилъ онъ съ азартомъ.—Мое дѣло, вашескородіе...Покорыстовался, порѣшилъ шерстобита. Старое это у меня ремесло, потому какъ еще раньше, когда дружкомъ ѣздилъ, такъ, можетъ, до десятка купцовъ въ Красномъ Яру покончилъ. Выѣду изъ села и скажу: „а тутъ, ваше степенство, ближняя дорожка есть“... Пустое самое слово, а всякому лестно. Такъ и порѣшишь, а весной вода унесетъ мертвяка... Что касаемо шерстобита, такъ это ужъ, видно, роковой человѣкъ подвернулся. Самъ не знаю, какъ оно все вышло: вижу — человѣкъ чужестранный идетъ, ну меня и потянуло, и потянуло... Точно оболокомъ обнесло: лошадей запрягаю, а у самого руки трясутся.
III.
Увезли Кожина въ городъ и посадили въ острогъ. Сидитъ старикъ недѣлю, сидитъ другую, третью... Два раза вызывали къ слѣдователю, но новаго оиъ ничего не могъ сказать. Въ камерѣ много арестантовъ и все точно свой народъ, а Кожинъ чужой. Его жѣ на смѣхъ подымаютъ: богатый мужикъ, а позарился на шерстобита. Другіе сыновьями покоряютъ: хорошъ, видно, отецъ, что родныя дѣти заживо отказались. Слушаетъ Кожинъ и молчитъ. Вѣдь онъ и повинился, чтобы насолить сыновьямъ, пусть начальство отбираетъ отъ нихъ
