— 29 —
къ Яру, Кожинъ, прищурившись, поглядѣлъ кругомъ и какъ-то печально проговорилъ:
— Вонъ какъ разыгралась матушка Ница... На версту, поди, разлилась.
Рѣка, дѣйствительно, разыгралась на славу. Хозяйственный глазъ ста- рика порадовался за поемные луга, скрытые сейчасъ подъ водой, — сойдетъ, Богъ дастъ, вешнина, обсушить солнышко, и займется луговая трава по поясъ. Но эти хозяйственный мысли, какъ птицы, сейчасъ же были спуг- нуты настоящимъ. На бережку, у самой воды, подъ рогожкой, лежалъ мертвякъ, а около, въ шалашикѣ, сидѣлъ слѣпой и глухой старикъ сторожъ Акимычъ. Трупъ уже разлагался, и понятые старались держаться отъ него подальше...
— Ну, милые, надо все по закону...— заговорилъ становой, вылѣзая изъ плетушки. — Всѣ кости измяло, всѣ суставы вытянуло, а нельзя: законъ.
Мертвякъ представлялъ собой обезображенный трупъ. Крестьянская одежда, лапти и котомка свидѣтельствовали, что это простой человѣкъ.
— Бродяжка какой-нибудь,— замѣтилъ Кожинъ, сторонясь отъ трупа.— Свои же бродяжки, поди, порѣшили да подкинули... Мало ли ихъ по веснѣ изъ Сибири въ Расею идетъ. Варнаки, одно слово...
— А лицо зачѣмъ изсѣчено?—замѣтилъ становой. — Нѣтъ, тутъ дѣло не бродяжкой пахнетъ...
Въ котомкѣ оказался разный хламъ — перемѣна бѣлья, клубокъ съ нит- ками, шило, дратва, новыя рукавицы. Становой искалъ паспорта, но такового не оказалось. Составили протоколъ осмотра, записали показанія понятыхъ, и тѣмъ дѣло на первый разъ кончилось. Мужики посудачили, покачали головами и разошлись, а Кожинъ все смотрѣлъ на рѣку и нѣсколько разъ повторялъ:
— Ишь какъ разыгралась, матушка...
Становой приставилъ къ мертвяку новый караулъ, принялъ „благодарность“ и уѣхалъ, обѣщая навѣстить вскорѣ вмѣстѣ съ „слѣдственникомъ“. Въ Сосногорскомъ только и разговору было, что о мертвякѣ. Стоустая молва зъ голосъ повторяла, что это тотъ самый шерстобитъ, котораго Кожинъ возилъ по послѣднему пути. Конечно, лица „не знать“, но нашлись памятливые люди, которые узнали и лапти, и понитокъ, и кожаный ремешокъ вмѣсто опояски. Мужицкая память крѣпкая, и достаточно пройти человѣку по улицѣ, чтобы черезъ мѣсяцъ разсказали вамъ всѣ его мельчайшія примѣты и особенности въ костюмѣ. Такая памятливость объясняется, разъ, наблюдательностью неграмотнаго человѣка, который не надѣется на записную книжку, а потомъ бѣдностыо деревенскихъ впечатлѣній,— всякое новое лицо оставляетъ по себѣ прочный слѣдъ. Кромѣ этого, молва тоже, какъ одинъ человѣкъ, рѣшила, что шерстобитса „ухайдакалъ“ не кто другой, какъ старикъ Кожинъ, причемъ ему поставили въ вину прежнюю худую славу.
Когда наѣхалъ слѣдователь съ докторомъ и становымъ, первая половина этихъ прѣдположеній подтвердилась неопровержимымъ образомъ — въ кустахъ нашли шерстобитную „балалайку“, а около нея клочки разорванной бумаги. Когда эти послѣдніе были собраны и сложены, получился паспортъ вятскаго кръстьянина, того самаго шерстобита, котораго возилъ Кожинъ. До слѣдователя дошла слава объ этомъ Кожинѣ, но какъ заподозрѣть самаго богатаго и обстоятельнаго мужика въ такомъ дѣлѣ,— если бы и убить, такъ кого побогаче, а то съ шерстобита немного возьмешь. Могла быть простая случайность: повезъ старикъ шерстобита въ Оконшино, а тамъ его убили и подбросили на половинѣ дороги. Слѣдователя больше всего интѣрѣсовълъ факта, что лицо убитаго обезображено и что паспорта изъ котомки и разорванъ — такъ
