— 27 —
— Купило-то у насъ притулило. Нлохая наша работа по нонѣшнимъ временамъ. Прежде-то паши шерстобиты домой выхаживали къ Святой по сотнѣ, но полторы сотни, а нонѣ угоришь и на тридцати рубликахъ.
— Ну, отводи глаза кому другому... Знаемъ мы васъ, лапотниковъ. Хошь, я тебя самъ свезу? Мнѣ все одно надо на Оконшину ѣхать: лошадь себѣ присмотрѣлъ тамъ... виноходный меринъ.
Шерстобитъ былъ весь какой-то сѣрый, какъ большинство вятскихъ крсстьянъ. Еще молодое лицо глядѣло какими-то бѣлыми глазами, мочальнаго цвѣта бороденка скаталась, изъ-подъ войлочной шапки лѣзли прямыя пряди бѣлокурыхъ волосъ. Предложеніе Кожина почему-то и разсмѣшило его и вмѣстѣ подзадорило: ты думаешь, мы и ѣздить не умѣемъ, сѣдая твоя борода?
— Запрягать, что ли, коней-то? — подзадоривалъ старикъ.— По снѣжку-то лихо подкатимъ.
Прислонивъ свою шерстобитную „балалайку“ къ избѣ, шерстобитъ началъ торговаться. Въ окно избы высунулась повязанная краснымъ платкомъ голова молодайки,—изъ пяти сыновей неотдѣленнымъ ири старикѣ жилъ одинъ меньшакъ. Вслушавшись въ разговоръ, молодайка рѣшилась вставить свое бабье слово:
— Чтой-то, тятенька, ты и надумашь: ѣхать на ночь глядя...
— А тебя кто спрашиваетъ? — огрызнулся старикъ.— Не твоего ума дѣло... Голова молодайки скрылась.
— Я тебѣ, смотри, почтенный, стаканъ водки поднесу, — хвастался шерстобитъ, подзадоренный старикомъ.
— Ну, я не потребляю ее, твою водку...
Договоръ состоялся, и старикъ пошелъ запрягать лошадей. Вся ямщицкая снасть всегда у него была въ порядкѣ, и обрядить пару стоявшихъ въ конюшнѣ лошадей было минутное дѣло, но старикъ что-то долго копался и раза три мѣнялъ дугу. Шерстобитъ сидѣлъ на крыльцѣ и разговаривалъ самъ съ собой:
— Отчего же и не проѣхать, ежели, напримѣръ, человѣкъ ослабѣетъ, — не все купцамъ да чиновникамъ ѣздить.
На крыльцѣ нѣсколько разъ показывалась старуха, жена Кожина, и съ безпокойствомъ слѣдила за сборами старика. Заговорить она не рѣшалась, а только жалостливо смотрѣла на бунчавшаго, какъ шмель, шерстобита,—вотъ нелегкая принесла человѣка, а старикъ точно сбѣсился. Какъ на грѣхъ, и меньшака не случилось дома — некому и разговорить старика. Старуха поджидала, когда мужъ войдетъ въ избу оболокаться, чтобы сказать ему свое женино слово.
— Тета, а тета... дай испить,—просилъ ее шерстобитъ.
— Кваску тебѣ, что ли?
— Давай квасу... ослабѣлъ я...
Пока старуха ходила за квасомъ, старикъ успѣлъ одѣться по-дорожному. Молодайка выскочила за нимъ на крыльцо, но тоже ничего не посмѣла сказать,— старикъ по-своему баловалъ ее, но она боялась его, какъ огня. Всѣ снохи не долюбливали его именно за это: угонитъ сына въ дорогу, а самъ за снохой и ходитъ. Забитая старуха ничего не могла даже замѣтить отъ себя, и молодыя бабы отбивались своими бабьими силами. Попроще оказалась вторая сноха, и деревенская молва вышучивала ее на всѣ лады.
— Вѣдь поѣхалъ-таки...— шептала старуха, когда кошевка въ сумерки тронулась со двора.
Она долго что-то шептала про себя, крестилась и вообще безпокоилась. Чего бы не попритчилось, неровенъ часъ, да и старикъ скрутился какъ-то вдругъ, точно его укололо.
