— 26 —
прочимъ и всю семью на ноги поставилъ. У старика было пять сыновъ, всѣ какъ на подборъ, молодецъ къ молодцу, и у всякаго свое хозяйство, полное обзаведеніе и деньги про черный день. Но сыновья были ни при чемъ, а оставался въ подозрѣніи у односельчанъ одинъ старикъ. И видъ у него былъ, какъ у волка, — лицо все заросло щетинистой бородой, сѣдыя брови нависли надъ глазами, сѣрые глаза смотрѣли исподлобья. Изъ себя старикъ былъ не великъ, но кряжистъ и жиловатъ, какъ другое смолевое дерево. Говорилъ онъ мало, а только ухмылялся въ свою широкую бороду. Вообще, чортъ—не чортъ, а около того...
Стоялъ апрѣль въ началѣ. Ребятишки уже ждали скворцовъ. Послѣдній санный путь, избитый ярмарочными ухабами, почернѣлъ и по ночамъ покрывался ледянымъ черепомъ. „Дорога отошла“, какъ говорили дружки, и только изрѣдка мимо деревни пробирались послѣдніе обозы. Сосногорскіе дружки жалѣли лошадей и не маяли ихъ по послѣднему пути, благо послѣ ярмарки всѣ успѣли заправиться, кто и чѣмъ успѣлъ. Село отдыхало, и по вечерамъ на завалинкахъ собирались почти всѣ мужики погалдѣть и посудачить.
Въ первыхъ числахъ выпалъ за ночь снѣжокъ. Утромъ выяснило, и дорога поправилась. Конечно, это былъ гнилой весенній снѣгъ, который пропадалъ отъ перваго солнышка. Къ вечеру снѣгъ опять пошелъ мокрыми хлопьями и покрылъ все кругомъ, точно саваномъ. Старикъ Кожинъ, какъ- всегда, вышелъ на завалинку и сидѣлъ, какъ ястребъ, поглядывая на пустую улицу. Все у него есть, дѣлать нечего, — отчего и не посидѣть. Сидитъ старикъ часъ, сидитъ другой. Улица точно умерла, и только около кабака толчется подгулявшій народъ.
„Экъ обрадовались, черти..,—думаетъ Кожинъ, слѣдя глазами за падавшими снѣжинками.—Дали бы отдохнуть водкѣ-то хоть послѣ ярманки“.
Кабакъ былъ недалеко отъ волости, и старику видно было, кто входилъ и выходилъ въ распахнутую настежь дверь. Вонъ Никита Челышевъ празднуетъ, хороши тоже брательники Мутовкины — какъ опоеные телята шарашатся у кабака. А вонъ кто-то незнакомый вышелъ—это былъ шерстобитъ, возвращавшійся съ знмнихъ заработковъ во-свояси, куда-нибудь въ Вятскую губернію. „Конечно, шерстобитъ... — думаетъ Кожинъ, прищуривая глаза.—Вонъ и музыку свою волокетъ. Ишь, какъ натрескался...“
Выпившій съ устатку шерстобитъ дѣйствительно сильно покачивался и выдѣлывалъ своими вятскими лаптями какія-то заячьи петли. „Продувной народъ,—думаетъ Кожинъ:—не гляди, что на немъ лапти, а самъ, поди, въ котомкѣ рублей полтораста волокетъ... Знаемъ мы-ихъ, лапотниковъ!“ Поровнявшись съ избой Кожина, шерстобитъ остановился, чтобы перевести духъ.
— Ай обезножилъ?—спрашивалъ Кожинъ, довольный случаемъ перекинуться словечкомъ съ живымъ человѣкомъ.
— Чажало, братанъ...—по-своему отвѣтилъ шерстобитъ, ухмыляясь блаженной улыбкой.
— Ну, такъ присядь: мѣста не просидишь. Дальній будешь?
— А изъ Слободского уѣзда, значить.
— Вятскій пимъ *)?
— Онъ самый... Все шелъ, все шелъ—ничего, и потомъ завернулъ въ кабакъ и ослабѣлъ. Дюже ослабѣлъ, братанъ...
— Найми подводу, коли ослабѣлъ.
- ) Вятскихъ крестьянъ называютъ пимами,— это считается почему-то обидной кличкой. Пимъ—валенки.
