— 24 —
— Аѳанасій-то Иванычъ, ваше благородіе, какъ сегодня острамился... дда-а!..
— Какой Аѳанасій Иванычъ? Какой Аѳанасій Иванычъ?
— А палачъ нашъ..
Докторъ только хотѣлъ присѣсть на лавочку рядомъ съ Затыкинымъ, какъ одно слово „палачъ“ заставило его вскочить, и добродушное лицо доктора нриняло такое жалкое и испуганное выраженіе.
— Палачъ? Да, палачъ...—растерянно бормотать онъ. — Нѣтъ, не нужно... Пожалуйста, не нужно.
Но Затыкинъ былъ неумолимъ, Онъ взялъ старика за бортъ его ветхаго осенняго нальто и заставить выслушать всю исторію сегодняшнаго наказанія грѣшыиковъ, услащенную спортсменскими комментаріями. Докторъ весь съежился и даже закрылъ глаза.
— Не нужно, не нужно.
— Нѣтъ, вы мнѣ объясните, ваше благородіе, какъ это самое дѣло могло случиться? Вѣдь у Аѳанасія Иваіныа ручка-то... дда! А Голоуховъ даже не никнулъ... Я такъ полагаю, что не иначе это дѣло, что Голоуховъ слово такое знаетъ: Аѳанасій Иванычъ его полосуетъ, а Голоуховъ свое слово говорить. Онять же и то, что настоящій природный разбойникъ, а не дрянь какая-нибудь, слякоть.
— Оставьте меня, оставьте меня... — умолялъ докторъ.
Докторъ кое-какъ вырвался отъ Затыкина и торопливо зашагалъ но деревянному тротуару, на ходу отмахиваясь рукой, точно старался кого-то отогнать отъ себя.
— Ваше благородіе, вѣдь вы еще при зеленой улицѣ состояли дохту- ромъ и можете вполнѣ соотвѣтствовать! — крикнулъ вдогонку Затыкинъ.
Старикъ остановился, весь затрясся и началъ браниться. Въ этотъ моментъ мы окружили его цѣлой гурьбой и съ мальчишеской жестокостью затянули хоромъ:
— Палочки!.. налочки!.. палочки!..
Мы были свидѣтелями предшествовавшей сцены, и всѣ наши симпатіи впередъ были на сторонѣ Затыкина. Мы уже давно прониклись философіей настоящаго разбойника и настоящаго заплечнаго мастера.
— Палочки!.. палочки!..
Нужно было видѣть, что дѣлалось съ сморщеннымъ и желтымъ лицомъ старика. Недавній гнѣвъ смѣнился опять страхомъ, потомъ страхъ перешелъ въ сожалѣніе, нотомъ... потомъ случилось то, чего мы никакъ не ожидали.
— Подойдите ко мнѣ, дѣтки... — съ глухими слезами въ голосѣ заговорилъ онъ.—Сюда, ближе... Были вы тамъ... да?.. Видѣли палача и разбойника и плети?..
У него перехватило духъ, но онъ собралъ послѣдиія силы и задыхавшимся голосомъ проговорилъ:
— Дѣти, вы видѣли величайшее зло и нозоръ... да... Но ваши дѣти уже этого не увидятъ... Можетъ-быть, будетъ хуже... очень можетъ быть... Но свою жестокость люди не будутъ выносить на площадь, а будутъ ее творить тайно... И это великое дѣло, когда люди уже стыдятся явной жестокости... Да, великое... Вотъ вы уже не увидите того, что я видѣлъ, а ваши дѣтки не увидятъ того, что вы видѣли,- а дѣти вашихъ дѣтей, быть-можетъ...
Докторъ махнулъ своей шапкой и зашагалъ отъ насъ, не досказавъ, что могутъ увидѣть дѣти нашихъ дѣтей.
1895.
