— 18 —
Еще характернѣе была группа женщинъ-преступницъ. Все это были молодыя дѣвушки и поголовно изъ дворовыхъ, въ возрастѣ отъ 17 до 25 лѣтъ. Главное преступленіе—поджогъ. Очевидно, мы тутъ имѣли дѣло съ тѣмъ протестую- щимъ возрастомъ, который никакъ не могъ согласиться съ существующимъ порядкомъ. Женщина служила здѣсь тонкимъ реактивомъ всеразъѣдавшаго яда. Въ числѣ этихъ нреступницъ только одна приговорена была за дѣто- убійство, и та была солдатка, а затѣмъ другая за сорокъ лѣтъ, польскаго званія, „по особымъ причинамъ". Читая этотъ мартирологъ, приходилось переживать гнетущее чувство... Вѣдь подъ этими именами, датами, номенклатурой несложныхъ преступленій и лаконическими отмѣтками наказаній похоронено цѣлое море никому не высказанныхъ страданій, золъ, бѣдъ и стихійнаго безсмысленнаго зла. А главное, читателю было ясно, что всѣ эти преступленія и наказанія сдѣлались немыслимыми послѣ 19-го февраля. Только читая этотъ мартирологъ, понимаешь во всемъ объемѣ всю величину того зла, которое уже отошло въ область преданій.
Въ мужской группѣ каторжанъ послѣ преступленій противъ помѣщичьей власти выступали нърушѣнія воинскаго устава. Палочная солдатчина поставляла громадный запасъ каторжнаго мяса. И какія наказанія... Строевой солдатъ 60-ти лѣтъ,—замѣтьте: строевой,—приговоренъ былъ къ четыремъ тысячамъ шпицрутеновъ. Вообще, что-то совершенно невѣроятное, подъвляющѣѣ, колоссальное. И что всего замѣчательнѣе, что всѣ эти правонарушители, „отбывъ каторгу“, т.-е. шпицрутены, плети, кнутъ и пьяную фабрику, сейчасъ же превращались въ самыхъ мирныхъ обывателей, дѣлались сѣмѣйными людьми и не обнаруживали какого-нибудь особеннаго тяготѣнія къ преступленіямъ. Каторга не исправляла нхъ, а только снимъла съ нихъ крѣпостное ярмо, невыносимую солдатчину и прочее зло добраго стараго времени. Примѣръ въ высшей степени поучительный...
Изъ Успенскаго завода мнѣ пришлось возвращаться съ тѣмъ же клей- неиымъ ямщикомъ.
— Что, дѣдушка, тяжело было на каторгѣ?
— Несладко, баринъ... А только, ежели сказать правду, такъ вѣдь мы здѣсь въ Сибири свѣтъ увидѣли. Поселенѣцъ, и все тутъ. Теперь-то всѣ стали вольные, такъ и не поймутъ этихъ самыхъ дѣловъ. Дома-то у себя въ Расеѣ похуже каторги случалось... Особливо бабамъ эта самая каторга была на руку: отбыла года и вся своя.
— Вабамъ легче было?
— Ну, у нихъ своя причина... Конечно, на пьяной фабрикѣ онѣ не работали и по зеленой улицѣ ихъ не гоняли, опять же не клеймили, ну и только очень ужъ обижали смотрителя, особливо которая изъ лица получше.
Навязался тутъ одинъ старичонка-смотритель, ласковый такой да богомольный, такъ онъ, кажется, ни одной не пропустилъ... Какъ новую партію пригонятъ, такъ онъ только ручки себѣ потираетъ. Однимъ словомъ, озорникъ...
— А наказывали страшно?
— Случалось... Палачъ былъ Филька, ну, такъ его привозили къ намъ изъ Тобольска. Здоровущій чортъ былъ... Ну, какъ его привезутъ, сейчасъ у насъ сборка денегъ ему, чтобы, знъчить, не лютовалъ. Вѣдь ежели бы онъ все по закону достигалъ, такъ и въ живыхъ никто не остался бы.
— А шпицрутены?
— Ну, это почище плетей въ тыщу разовъ... И разсказывать-то, баринъ, страшно. Одного тутъ у насъ наказывали... Ермилой Кожинымъ звали. Онъ цѣлую семью загубилъ. Ну, такъ его и повели по зѣлѣной улицѣ... Насъ
