Въ кухнѣ господскаго дома Егоръ сидѣлъ уже давно и терпѣливо ждалъ, когда проснется приказчикъ. Толстая и румяная стряпка Домнушка, гремѣвшая у печи ухватами, время отъ времени взглядывала въ его сторону и думала про себя: „Настоящій медвѣдь... Ишь какъ шарами-то[1] ворочаетъ!“ Она вспомнила, что сегодня среда — постный день, а Егоръ — кержакъ[2]. На залавкѣ между тѣмъ лежала приготовленная для щей говядина; кучеръ Семка въ углу на лавкѣ, подложивъ подъ деревянное корыто свои рукавицы, рубилъ говядину для котлетъ; на окнѣ въ тарелкѣ стояло коровье масло и кринка молока, — однимъ словомъ, Домнушка почувствовала себя кругомъ виноватою. И въ самомъ-то дѣлѣ, эти приказчики всегда нехристями живутъ да и другихъ на грѣхъ наводятъ. Въ открытое окно кухни, выходившее во дворъ, наносило табачнымъ дымомъ: это караульщикъ Антипъ сидѣлъ на завалинкѣ со своею трубкой и дремалъ. Чтобы сорвать на комъ-нибудь собственное неловкое положеніе, Домнушка высунулась въ окошко и закричала на старика:
— Чтой-то, Антипъ, задушилъ ты насъ своей поганой трубкой!.. Шелъ бы въ караушку, али въ машинную: тамъ всѣ табачники!
— Ну, ну... будетъ, кума, перестань...— ворчалъ Антипъ, насасывая трубочку.
— Да я кому говорю, старый чортъ? — озлилась Домнушка, всей полною грудью вылѣзая изъ окна, такъ что гдѣ-то треснулъ сарафанъ или рубашка. — Вотъ ужо встанетъ Петръ Елисѣичъ, такъ я ему сейчасъ побѣгу жаловаться...
— Ступай, кума, ступай... На свой жиръ сперва пожалуйся, корова колмогорская!
Егоръ тихонько отплюнулся въ уголокъ,— очень ужъ ему показалось все скверно, точно самый воздухъ былъ пропитанъ грѣхомъ и всяческимъ соблазномъ. Про Домнушку по заводу ходила нехорошая слава: бабенка путалась
