V
кихъ алеутскихъ байдаркахъ, питался гнилой рыбой у чукчей, собиралъ гагачій пухь по скаламъ и умиралъ отъ голода, когда умирали алеуты, чукчи и камчадалы. Съ этой книжки путешествія сдѣлались моимъ любимымъ чтеніемъ“. Около этого времеии онъ познакомился съ киигой Гочнарова „Фрегать Паллада“. Онъ „съ нетерпѣніемъ ждалъ вечера, когда мать кончала дневную работу и усаживалась къ столу съ завѣтной киигой. Мы путешествовали уже вдвоемъ, дѣля поровну опасности и послѣдствія кругосвѣтнаго путешествія... Встрѣчались, конечно, много неизвѣстныхъ мѣстъ и непонятиыхъ словъ; но эти подводные камни обходились при помощи словаря иностранныхъ словъ и распространенныхъ толкованій“. Разсказы Разина о природѣ и ея явленіяхъ, о животномъ и растительномъ мірѣ внесли много свѣта въ душу ребенка и до извѣстной степени положили начало любви его къ природѣ, которую онъ тонко понималъ и цѣнилъ, изъ которой черпалъ свое вдохновеиіе и силы. Повѣсти и разсказы Чистякова знакомили его съ жизнью, научали хоть смутно задумываться надь нею. Произведенія обоихъ писателей помогли и впослѣдствіи, когда ему пришлось писать разсказы изъ жизни дѣтей и разсказы для дѣтскаго чтенія, научивъ его, какъ надо говорить съ дѣтьми, выражать свой душевный міръ. Стоитъ прочесть его „Черты изъ жизии Пепко“, чтобы убѣдиться въ этомъ несомнѣнномъ вліяніи иа Мамина упомнутыхъ двухъ писателѳй, М. Б. Чистякова и А. К. Разина, необыкновенно искрѳннихъ, задушевныхъ, ласкающихъ своею теплотою и нѣжностыо тона. Всѣ эти черты присущи и таланту Мамина.
Когда братья Мамины начали посѣщать заводскую школу, они какъ-то сразу полу- чили полную свободу, какою только могутъ пользоваться дѣти, и прежнее чувство страха ко всему, что было внѣ ихъ комнатъ, исчезло въ нихъ. „Смѣлости и предпріимчивости оказался даже излишній запасъ, выражаясь въ школьныхъ дракахъ и соотвѣтствующихъ возрасту шалостяхъ“. Дмитрій Наркисовичь „два раза тонулъ, приходилъ домой съ синяками, подвергался разнымъ опасностямь, уже совсѣмъ не по возрасту“. Это совпало съ нахлынувшими шѳстидѳсятыми годами, когда даже въ самой глухой провинціи явились новыя книги, популярно-научныя, главнымъ образомъ по естествознанію. Съ киигами появились и новые люди, причастные къ администраціи завода, которая послѣ 19 февраля уже утратила свой исключительный крѣпостничеекій характеръ. Новые люди посвятили Дмитрія Наркисовіча въ новую вѣру. Когда онъ со своимъ неразлучнымъ товарищемъ бродилъ съ ружьемъ по сосѣднимъ горамъ и заходилъ на знаменитые платиновые пріиски, у одного бывшаго студента, жившаго на этихъ пріискахъ, онъ увидалъ въ конторѣ на полочкахъ кииги, неизвѣстныя ему до тѣхъ поръ даже по названію: переводы сочиненій Шлейдена, Молешота, Фогта, Ляйеля. „Передъ нашими глазами,— замѣчастъ Маминъ, — раскрывался совѳршѳнно новый міръ, необъятный и неудержимо манившій къ себѣ свѣтомъ настоящаго знанія и настоящей науки. Мы были просто ошеломлены и не знали, за что взяться, а главное, какъ взяться „съ самаго начала“, чтобы не вышло потомъ ошибки... Имена прежнихъ любимцевъ, какъ Загоскннъ, Марлинскій, Лажечниковъ и другіе, сразу померкли и стушевались. Выступали впередъ другія требованія, интересы и стремленія“. Это, конечно, не помѣшаяо юному Мамину отдаваться и доступнымъ удовольствіямь: охотѣ, рыбной ловлѣ, катанью по рѣкѣ и т. д. Во всемъ этомъ родители уже не мѣшали ему, и будущій пѣвецъ Урала наглядно знакомился сь географіей и этнографіей края, присматривался къ людямъ, къ заводскому рабочему, къ мужику, и одни впечатлѣнія смѣнялись другими. Изъ нихъ потомъ, съ добавленіемъ видѣннаго въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, получился тотъ громадный, интереснѣйшій матеріаль, который увлекатѳльно разрабатывалъ Маминь-Сибирякъ и который даль жизнь, движеніе, массу драматическихь положеній, столько чудныхъ бытовыхъ картинъ, пестроту и разнообразіе яркихъ красокъ его мночисленнымъ произведеніямъ.
Отецъ Наркисъ, изь собственнаго горькаго опыта зная, что такое бурса, намѣревался отдать сыновей въ гимназію, но средства не позволяли, и, скрѣпя сердце, онъ сталъ готовить дѣтей въ духовное училище. Дмитрію Наркисовичу шелъ тогда двѣнадцатый годъ, и онъ готовился цѣлое лѣто, что вовсе не стоило ему большого труда: у него была чудная память, и, если онъ прочитывалъ два раза двѣ-три страницы текста, онъ „могь повторить ихъ изъ слова въ слово, а латинскія и греческія склоненія и спряженія онъ не училъ, а только читалъ; прочтетъ одинъ разъ, и дѣло готово. Черезъ три года, послѣ жестокаго тифа, онъ навсегда утратилъ эту память“. Къ осени приготовленія были кончены, и 1 сентября 1864 года Дмитрій и Николай Мамины поступили въ екатеринбургское духовное училище и были зачислены въ высшее отдѣленіе, причемъ Дмитрій оказался слабѣе и былъ принять условно. Отецъ Наркисъ, помѣстивъ дѣтей на квартиру, самъ уѣхалъ погостить къ тестю. И вотъ юиый Маминъ впервые соприкоснулся съ сумерками жизни. Ошеломляюще подѣйствовала на него вся обстаиовка бурсацкаго ученія. „Я,—сь грустью вспоминаетъ онъ, — совѳршенно растерялся, какъ теряется вылетѣвшій изь теплаго гнѣзда неоперившійся цыпленокъ. Отецъ вернулся и, вѣроятно, безь словъ замѣтилъ, что дѣло не ладно“... Онъ вызвалъ нѣзкной лаской сыиа на откровенность, и тотъ разсказалъ, какой гнетъ давилъ
