номъ, Аѳанасій Петровичъ дѣлался еще краснѣй, хмурилъ свои сѣдыя густыя брови и не безъ раздраженія замѣчалъ:
— Значитъ, что пристяжная скачетъ.
— Вы, Аѳанасій Петровичъ, съ предразсудками.
— То-то вы безъ предразсудковъ, баронъ. Вамъ, конечно, извѣстно: будетъ ли штормъ или не будетъ-съ, прихватитъ ли ураганъ или не прихватитъ-съ. Стих- нетъ вѣтеръ, и мы пополземъ по три узла-съ... Однимъ словомъ, вы все знаете-съ и черезъ десять дней будете обѣдать въ Батавіи, а я не собираюсь на берегъ, пока не бросимъ якоря...
Баронъ равнодушно выслушалъ и, когда старый штурманъ окончилъ, протянулъ:
— Да вы не сердитесь, Аѳанасій Петровичъ...
— Очень нужно сердиться.
И въ каютъ-компаніи снова была тишина.
Прежняго оживленія уже не было. Разговоры изсякли. Еше недавно обшительные люди становились молчаливыми и болѣе чувствительными къ шуткѣ, если мичманъ Загорскій, enfant gate каютъ-компаніи и веселый разсказчикъ анекдотовъ, пробовалъ пошутить. Но главное, всѣ стали относиться другъ къ другу съ большею критикой. Сослуживцы, замѣчавшіе прежде не мало хорошихъ сторонъ другъ въ другѣ, невольно старались замѣтить теперь дурныя. Споровъ не было. Если и поднимались, то принимали ожесточенный характеръ, и старшій офицеръ Петръ Васильевичъ, человѣкъ необыкновенно миролюбиваго характера и боявшійся, какъ огня, дрязгъ, ссоръ,—словомъ какой-нибудь „исторіи“ въ каютъ-компаніи, торопился прекратить споръ или разводилъ споршиковъ, находя надобность съ однимъ. изъ нихъ поговорить о чемъ-нибудь по службѣ.
Заниматься чѣмъ-нибудь, кромѣ службы, и отвлекаться запросами и рѣшеніями пытливой мысли большая
