стился въ путь по древней и славной монтіельской долинѣ». На этой долинѣ герой нашъ находился въ описываемую минуту. «О, счастливый вѣкъ», добавилъ онъ, «которому суждено узрѣть въ полномъ свѣтѣ совершенныя мною дѣла, достойныя быть отчеканенными на чугунѣ и мраморѣ, да живутъ онѣ, не умирая, въ примѣръ и поученіе грядущимъ поколѣніямъ! А ты, кто бы ты ни былъ, мудрый волшебникъ, счастливый выпавшимъ тебѣ удѣломъ описать мои безсмертныя похожденія, молю, не позабудь моего вѣрнаго Россинанта, дорогаго товарища моего въ моихъ непрерывныхъ странствованіяхъ!» Потомъ, какъ-бы въ любовномъ порывѣ, онъ воскликнулъ: «О Дульцинея, владычица моего порабощеннаго сердца! Какимъ испытаніямъ ты подвергаешь его суровымъ отказомъ лицезрѣть твою несравненную красоту! Но пусть оно хоть напоминаетъ тебѣ о мученіяхъ, испытываемыхъ имѣ изъ за тебя.» Къ этимъ бреднямъ онъ присовокупилъ сотню другихъ, столько же восторженныхъ и вычитанныхъ имъ въ его книгахъ, слогу которыхъ онъ подражалъ теперь, не замѣчая, что высоко поднявшееся солнце пекло его голову съ силою, вполнѣ достаточною растопить ту небольшую частицу мозга, которая могла еще оставаться у него. Такимъ образомъ герой нашъ пространствовалъ цѣлый день, не наткнувшись ни на какое приключеніе, что крайне огорчало его; такъ сильно желалъ ужь онъ явить міру опытъ своего мужества. Нѣкоторые писатели говорятъ, что первымъ его подвигомъ, было дѣло въ лапискомъ приходѣ; другіе относятъ это къ битвѣ съ вѣтрянными мельницами; все же, что я могъ открыть по этому поводу въ ламанчскихъ лѣтописяхъ, это-то, что герой нашъ, пространствовавъ до заката солнца и умирая съ конемъ своимъ отъ голода, такъ сильно усталъ съ нимъ, что оба они едва держались на ногихъ. Глядя во всѣ стороны съ намѣреніемъ открыть какое нибудь убѣжище, въ которомъ можно бы было отдохнуть, онъ увидѣлъ наконецъ заѣзжій домъ, засіявшій предъ нимъ какъ звѣзда, долженствовавшая привести его къ оби-
