рокотать по стреле беглым непрерывным огнем, встречая колдовским образом выростающие из земли темненькие цепочки неприятеля. Раненых юнкеров подняли, размоталась белая марля. Скулы Ная пошли желваками. Он все чаще и чаще поворачивал туловище, стараясь далеко заглянуть во фланги и даже по его лицу било видно, что он нетерпеливо ждет посланных юнкеров. И они, наконец, прибежали, пыхтя, как загнанные гончие, со свистом и хрипом. Най насторожился и потемнел лицом. Первый юнкер добежал до Ная, стал перед ним и сказал, задыхаясь:
— Господин полковник, никаких наших частей нет не только в Шулявке, но и нигде нет, — он перевел дух.
— У нас в тылу пулеметная стрельба и неприятельская конница сейчас прошла вдали по Шулявке, как-будго бы входя в город…
Слова юнкера в ту же секунду покрыл оглушительный свист Ная.
Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок, простучали по нему, а оттуда но Фонарному и покатили по ухабам. В двуколках увезли двух раненых юнкеров, пятнадцать вооруженных и здоровых и все три пулемета. Больше двуколки взять не могли. А Най-Турс повернулся лицом к цепям, и зычно и картаво отдал юнкерам никогда ими неслыханную, странную команду…
В облупленном и жарко натопленном помещении бывших казарм на Львовской улице томился третий отдел 1-й пехотной дружины, в составе 28 человек юнкеров. Самое интересное в этом томлении было то, что командиром этих томящихся оказался своей персоной Николка Турбин. Командир отдела, штабс-капитан Безруков, и двое его помощников — прапорщики, утром уехавши в штаб, не возвращались. Николка — ефрейтор, самый старший, шлялся по казарме, то и дело подходя к телефону и посматривая на него.
Так дело тянулось до 3 часов дня. Лица у юнкеров, в конце концов, стали тоскливыми. Эх… эх…
