Да и никто ничего не понимал в Городе, и в будущем, вероятно, не скоро поймут. В самом деле: в Городе железные, хотя, правда, уже немножко подточенные немцы, в Городе усостриженный тонкий Лиса Патрикеевна гетман (о ранении в шею таинственного майора фон-Шратта знали утром очень немногие), в Городе его сиятельство, князь Белоруков, в Городе генерал Картузов, формирующий дружины для защиты матери, в Городе как-никак и звенят и поют телефоны штабов (никто еще не знал, что они с утра уже начали разбираться), в Городе густо-погонно. В Городе ярость при слове «Петлюра», и еще в сегоднешнем же номере газеты «Вести» смеются над ним блудливые петербургские журналисты, в Городе ходят кадеты, а там, у Караваевских дач, уже свищет соловьем разноцветная шлычная конница и заходит с левого фланга на правый облегченною рысью лихие гайдамаки. Если они свищут в пяти верстах, то спрашивается, на что надеется гетман? Ведь, по его душу свищут! Ох, свищут… Может быть, немцы за него заступятся. Но тогда почему же тумбы-немцы равнодушно улыбаются в свои стриженные немцевы усы на станции Фастов, когда мимо них эшелон за эшелоном к Городу проходили петлюрины части? Может быть, с Петлюрой соглашение, чтобы мирно впустить его в Город? Но тогда какого чорта белые офицерские пушки стреляют в Петлюру?
Нет, никто не поймет, что происходило в Городе днем 14 декабря.
Звенели штабные телефоны, но, правда, все реже и реже, и реже…
Реже!
|
Реже! |
— Тиу…
— Что у вас делается?
— Тиу…
— Пошлите патроны полковнику…
— Степанову…
