Семенъ Петровичъ кончилъ выдавать книги. Онъ тяжело, неуклюже, всталъ на длинныя ноги, отчего его сутулая фигура еще больше сгорбилась, рѣзко ударилъ книгой по столу и, когда всѣ затихли, сталъ говорить. Сдѣлалось тихо. Подъ низко нависшимъ потолкомъ классной комнаты носились только звуки молодого голоса учителя, да изрѣдка нарушалъ вниманіе неосторожный кашель или скрипъ расклеившейся парты. Хорошо ли говорилъ Семенъ Петровичъ, или то, что онъ сообщалъ, было ново, неслыханно для мужиковъ, — его слушали жадно. А онъ, этотъ неуклюжій молодой человѣкъ, съ большой головой, торчащими ушами, торопился, захлебывался. Онъ хотѣлъ влить въ сердца парней весь свой юношескій жаръ и пылъ. Все, что годами долгихъ страданій накапливалось на душѣ русскаго многострадальнаго интеллигента, лилось въ бурной, жадно-торопливой рѣчи учителя. По угламъ робко ползали тѣни, онѣ дрожали по закопченымъ иконамъ, библейскимъ картинамъ. Большая раскрашенная олеографія съ типами народовъ случайно освѣщена красноватымъ одинокимъ лучомъ. Бородатый блондинъ-европеецъ, слегка закинувъ высокій лобъ, покровительственно смотритъ съ картины на скромную аудиторію. Желтый, широколицый азіатъ насмѣшливо щуритъ глаза. Краснолицый индѣецъ гордо отвернулся въ сторону. Негръ напыщенно надулъ толстыя губы. Только австраліецъ, такой же кудластый и бородастый, какъ русскій мужикъ, казалось, впалъ
Семён Петрович кончил выдавать книги. Он тяжело, неуклюже, встал на длинные ноги, отчего его сутулая фигура ещё больше сгорбилась, резко ударил книгой по столу и, когда все затихли, стал говорить. Сделалось тихо. Под низко нависшим потолком классной комнаты носились только звуки молодого голоса учителя, да изредка нарушал внимание неосторожный кашель или скрип расклеившейся парты. Хорошо ли говорил Семён Петрович, или то, что он сообщал, было ново, неслыханно для мужиков, — его слушали жадно. А он, этот неуклюжий молодой человек, с большой головой, торчащими ушами, торопился, захлёбывался. Он хотел влить в сердца парней весь свой юношеский жар и пыл. Всё, что годами долгих страданий накапливалось на душе русского многострадального интеллигента, лилось в бурной, жадно-торопливой речи учителя. По углам робко ползали тени, они дрожали по закопчёным иконам, библейским картинам. Большая раскрашенная олеография с типами народов случайно освещена красноватым одиноким лучом. Бородатый блондин-европеец, слегка закинув высокий лоб, покровительственно смотрит с картины на скромную аудиторию. Жёлтый, широколицый азиат насмешливо щурит глаза. Краснолицый индеец гордо отвернулся в сторону. Негр напыщенно надул толстые губы. Только австралиец, такой же кудластый и бородастый, как русский мужик, казалось, впал
