Острогъ тихо и строго прислушивался къ этому крику, молчалъ, ждалъ — а потомъ вдругъ застоналъ самъ, завылъ тысячью глухихъ, раздраженныхъ голосовъ...
Испуганные надзиратели растерянно метались по коридорамъ, заглядывали въ волчки, вынимали изъ кобуръ оружіе, снова прятали и не знали, что̀ дѣлать.
Острогъ вылъ и плакалъ.
Толстенькій холеный помощникъ, блѣдный, вспотѣвшій, съ прилипшими ко лбу волосами, стоялъ у телефонной трубки, съ револьверомъ въ рукѣ, и хриплымъ, задыхающимся голосомъ выкрикивалъ трусливыя слова:
— Бунтъ! бунтъ!.. Въ тюрьмѣ бунтъ!!
Мелкимъ, торопливымъ бѣгомъ, съ ружьями на перевѣсъ, будто на штурмъ, пробѣжалъ по двору отрядъ дежурныхъ конвойныхъ. Къ темнымъ воротамъ во весь карьеръ подскакала полусотня донскихъ казаковъ, спѣшилась, черезъ минуту вошла въ корпусъ.
И воющій, плачущій, требующій острогъ мало-по-малу наполнился новыми звуками, мѣрными, тяжелыми, рѣшительными:
— Сми-и-рно-о!
Острог тихо и строго прислушивался к этому крику, молчал, ждал — а потом вдруг застонал сам, завыл тысячью глухих, раздражённых голосов...
Испуганные надзиратели растерянно метались по коридорам, заглядывали в волчки, вынимали из кобур оружие, снова прятали и не знали, что̀ делать.
Острог выл и плакал.
Толстенький холёный помощник, бледный, вспотевший, с прилипшими ко лбу волосами, стоял у телефонной трубки, с револьвером в руке, и хриплым, задыхающимся голосом выкрикивал трусливые слова:
— Бунт! бунт!.. В тюрьме бунт!!
Мелким, торопливым бегом, с ружьями наперевес, будто на штурм, пробежал по двору отряд дежурных конвойных. К тёмным воротам во весь карьер подскакала полусотня донских казаков, спешилась, через минуту вошла в корпус.
И воющий, плачущий, требующий острог мало-помалу наполнился новыми звуками, мерными, тяжёлыми, решительными:
— Сми-и-рно-о!
И стало смирно, какъ въ могилѣ. Напрасно носились надъ острогомъ радостные весенніе звуки, праздничные, ликующіе крики, зовущіе
И стало смирно, как в могиле. Напрасно носились над острогом радостные весенние звуки, праздничные, ликующие крики, зовущие
