воскрешать родные образы, хотѣлъ скользнуть мыслью по полямъ и перелѣскамъ... А въ головѣ вертѣлись тюремная служба, поле съ кизяками, домъ Камушкина...
Понемногу острогъ просыпался и начиналъ глухо гудѣть.
Гдѣ то, не то въ камерѣ, не то за стѣной на волѣ, капризничалъ ребенокъ. В городѣ уже звонили къ «Достойной». Макарушкинъ прислушался, остановился, снялъ фуражку, перекрестился.
— „Достойно и праведно есть“...
Сверху опять пролетѣло что-то, похожее на камень.
— Вотъ, дьяволы, бѣсятся! — мелькнула было у Макарушкина спокойная мысль о воробьяхъ.
Но на открытую голову посыпались хлѣбныя крошки. Онъ снова встревожился, поглядѣлъ кверху, зашелъ сбоку.
Пересыльныя камеры, мужскія и женскія, помѣщались въ пятомъ этажѣ, посрединѣ корпуса.
Съ шумомъ открылось окно, что-то мелькнуло. Макарушкинъ насторожился.
Во время службы въ немъ сидѣло какъ бы два человѣка, которые постоянно чередовались въ господствѣ надъ его мыслями. Одинъ — мирный, мечтательный мужикъ, благочестивый, много думающій о томъ, какъ бы обезпечить и прокормить семью. Другой — строгій къ своему дѣлу солдатъ, исправный, исполнительный, способный въ любую минуту окаменѣть, или загорѣться, глядя по приказу. Но порой на Макарушкина
воскрешать родные образы, хотел скользнуть мыслью по полям и перелескам... А в голове вертелись тюремная служба, поле с кизяками, дом Камушкина...
Понемногу острог просыпался и начинал глухо гудеть.
Где-то, не то в камере, не то за стеной на воле, капризничал ребёнок. В городе уже звонили к «Достойной». Макарушкин прислушался, остановился, снял фуражку, перекрестился.
— „Достойно и праведно есть“...
Сверху опять пролетело что-то, похожее на камень.
— Вот, дьяволы, бесятся! — мелькнула было у Макарушкина спокойная мысль о воробьях.
Но на открытую голову посыпались хлебные крошки. Он снова встревожился, поглядел кверху, зашёл сбоку.
Пересыльные камеры, мужские и женские, помещались в пятом этаже, посредине корпуса.
С шумом открылось окно, что-то мелькнуло. Макарушкин насторожился.
Во время службы в нём сидело как бы два человека, которые постоянно чередовались в господстве над его мыслями. Один — мирный, мечтательный мужик, благочестивый, много думающий о том, как бы обеспечить и прокормить семью. Другой — строгий к своему делу солдат, исправный, исполнительный, способный в любую минуту окаменеть, или загореться, глядя по приказу. Но порой на Макарушкина
