стрѣляя снизу вверхъ, да еще черезъ рѣшетку: нужна необыкновенная мѣткость. Надъ неудачными выстрѣлами посмѣялись, да и забыли. A тотъ до сихъ поръ помнится... Гм... чудно́. Макарушкинъ вспомнилъ, какъ Яковлевна великимъ постомъ встревожилась вдругъ, пристала: «покайся, да покайся отцу Ивану»!.. «Въ чемъ буду каяться?.. — служба»! «Нѣтъ-таки, покайся»! Покаялся. А отецъ Иванъ строго такъ поглядѣлъ черезъ очки, да и говоритъ: «Каяться надобно во грѣхахъ. Давидъ принесъ покаянье свое передъ Господомъ не въ томъ, что убилъ Голіаѳа, а въ томъ, что соблазнилъ жену Урія»... И сталъ спрашивать по требнику: не ѣлъ ли онъ скоромнаго по постамъ, не осуждалъ ли въ мысляхъ ближняго, не лѣнился ли ходить на должность... Поди-жъ ты вотъ...
Понемногу Макарушкинъ впалъ опять въ свои утреннія думы: о домѣ Камушкина, о душевыхъ надѣлахъ, которые собирался продать. «А земля-то въ нашихъ мѣстахъ!» — думалъ онъ. — «Сама — хлѣбъ... сдобная... разсыпчатая... орѣшками»... И запахъ жирнаго полевого чернозема, только-что поднятаго сохой, еще парного, лоснящагося, какъ вороново крыло, — этотъ родной запахъ пахнулъ вдругъ на Макарушкина, кружа голову, увлекая мысли далеко назадъ, къ родной деревнѣ, къ годамъ юности, къ крестьянской порѣ жизни. Мысленно пробѣжалъ онъ всѣ три поля родной деревни, съ овражками, перелѣсками, куда ѣзживали на покосы, хаживали по ягоды.
стреляя снизу вверх, да ещё через решётку: нужна необыкновенная меткость. Над неудачными выстрелами посмеялись, да и забыли. A тот до сих пор помнится... Гм... чудно́. Макарушкин вспомнил, как Яковлевна великим постом встревожилась вдруг, пристала: «покайся, да покайся отцу Ивану»!.. «В чём буду каяться?.. — служба»! «Нет-таки, покайся»! Покаялся. А отец Иван строго так поглядел через очки, да и говорит: «Каяться надобно во грехах. Давид принёс покаянье своё перед Господом не в том, что убил Голиафа, а в том, что соблазнил жену Урия»... И стал спрашивать по требнику: не ел ли он скоромного по постам, не осуждал ли в мыслях ближнего, не ленился ли ходить на должность... Поди ж ты вот...
Понемногу Макарушкин впал опять в свои утренние думы: о доме Камушкина, о душевых наделах, которые собирался продать. «А земля-то в наших местах!» — думал он. — «Сама — хлеб... сдобная... рассыпчатая... орешками»... И запах жирного полевого чернозёма, только что поднятого сохой, ещё парного, лоснящегося, как вороново крыло, — этот родной запах пахнул вдруг на Макарушкина, кружа голову, увлекая мысли далеко назад, к родной деревне, к годам юности, к крестьянской поре жизни. Мысленно пробежал он все три поля родной деревни, с овражками, перелесками, куда езживали на покосы, хаживали по ягоды.
