Прошкинъ будто нечаянно и спросонокъ повергаетъ его въ уныніе:
— Ну, что-жъ такого... Макарушкинъ не сдастъ, ловокъ... во всѣхъ статьяхъ: съ имъ стѣны не надо-ть, самъ стѣна...
Прошкин будто нечаянно и спросонок повергает его в уныние:
— Ну, что ж такого... Макарушкин не сдаст, ловок... во всех статьях: с им стены не надо-ть, сам стена...
За два дня до Благовѣщенья пригнали въ острогъ этапъ новыхъ арестантовъ, съ каторжанами въ кандалахъ и наручникахъ.
И въ то же время закапризничала весна.
До тѣхъ поръ все таяло, шло къ теплу и радости. По дорогѣ бѣжали ручьи, темные, какъ баварское пиво, говорливые, шустрые. Луговина вокругъ кизяковъ сдѣлалась-было пѣгой, и по ней ходили строгіе грачи. Ветлы и березы на огородахъ стали замѣтными, такъ и лѣзутъ въ глаза: побурѣли, обозначили тонкія вѣточки. И тучи въ небѣ изъ жидкихъ, сплошныхъ, подобрались было въ свѣжіе сочные клубы, будто съ весны стали пахтать небесный туманъ, и онъ изъ сѣрой молочной жижи спахтался въ рыхлые свѣжіе комки, какъ сливочное масло.
Но за два дня до Благовѣщенья снова затуманило, закружило. Повалилъ липкій снѣгъ, хлопьями. Опять все забѣлѣло, опустошилось: умолкли жаворонки, пропали грачи, спрятались скворцы.
За два дня до Благовещенья пригнали в острог этап новых арестантов, с каторжанами в кандалах и наручниках.
И в то же время закапризничала весна.
До тех пор всё таяло, шло к теплу и радости. По дороге бежали ручьи, тёмные, как баварское пиво, говорливые, шустрые. Луговина вокруг кизяков сделалась было пегой, и по ней ходили строгие грачи. Вётлы и берёзы на огородах стали заметными, так и лезут в глаза: побурели, обозначили тонкие веточки. И тучи в небе из жидких, сплошных, подобрались было в свежие сочные клубы, будто с весны стали пахтать небесный туман, и он из серой молочной жижи спахтался в рыхлые свежие комки, как сливочное масло.
Но за два дня до Благовещенья снова затуманило, закружило. Повалил липкий снег, хлопьями. Опять всё забелело, опустошилось: умолкли жаворонки, пропали грачи, спрятались скворцы.
