|
Вѣче онѣмѣло, |
Прошелъ въ учительскую квартиру. Стоитъ она пустая, съ облупившейся печкой. На окнахъ все еще болтаются старыя камышевыя шторы, гдѣ-то жужжитъ ранняя муха, и забытый въ углу плохенькій образокъ Николая Угодника съ недоумѣніемъ хранитъ жестокую тайну. Чувствуются здѣсь слѣды большого несчастья.
— He то погромъ, не то покойникъ, — вертится въ мысляхъ.
Рядомъ, въ кухнѣ, Власьевна сердито обтираетъ уже вскипѣвшій маленькій самоваръ.
И въ кухнѣ нѣтъ того порядка, той аккуратной чистоты, что было прежде.
— На житье наше сиротское дивуешься? — начала причитать Власьевна. — О-о-хо-хо!.. Богъ-отъ гдѣ? Господи-и!..
— Что случилось у васъ?
— Въ селѣ-то?
— Здѣсь. У Марьи Васильевны.
— Тожа, что у всѣхъ... Все село задавилъ, разбойникъ!..
— Гараська?
— Инъ хто-жъ? Знамо, онъ... штобъ свернуло его, прости Господи, окаяннаго!.. He миновалъ и Марью-то Васильевну... Видалъ, на что похожа?..
— Что было?
|
Вече онемело, |
Прошёл в учительскую квартиру. Стоит она пустая, с облупившейся печкой. На окнах всё ещё болтаются старые камышовые шторы, где-то жужжит ранняя муха, и забытый в углу плохонький образок Николая Угодника с недоумением хранит жестокую тайну. Чувствуются здесь следы большого несчастья.
— He то погром, не то покойник, — вертится в мыслях.
Рядом, в кухне, Власьевна сердито обтирает уже вскипевший маленький самовар.
И в кухне нет того порядка, той аккуратной чистоты, что было прежде.
— На житьё наше сиротское дивуешься? — начала причитать Власьевна. — О-о-хо-хо!.. Бог-от где? Господи-и!..
— Что случилось у вас?
— В селе-то?
— Здесь. У Марьи Васильевны.
— Тожа, что у всех... Всё село задавил, разбойник!..
— Гараська?
— Ин хто ж? Знамо, он... штоб свернуло его, прости Господи, окаянного!.. He миновал и Марью-то Васильевну... Видал, на что похожа?..
— Что было?
