издали трудно было вникнуть въ смыслъ его словъ.
Отцомъ Ѳеофаномъ овладѣло то безотчетное любопытство, которое было знакомо съ поры зеленаго дѣтства. Захотѣлось подслушать, поразузнать. Замедливъ шаги, онъ подошелъ къ самому окну и, скрючившись, присѣлъ за кустомъ акаціи, уже развернувшейся, густой и пахучей. Было и жутко, и боязно, и интересно.
— Вы тоскуете по старой пѣснѣ? — спрашивалъ баритонъ кого-то. — Напрасно... He стоитъ она того...
Изъ глубины комнаты послышался протестующій женскій голосъ, засмѣялся мужской.
Баритонъ продолжалъ:
— Согласенъ съ вами. Въ ней много тоски, грусти, есть мелодія... Но, вѣдь, все это — выраженіе рабской души... Новая пѣсня безсодержательна, но свободна...
Протестующихъ голосовъ послышалось уже нѣсколько, а баритонъ, прихлебнувъ, продолжалъ дальше:
— Что дѣлать, если сама наша свобода музыкально не прочувствована, не опоэтизирована. До сихъ поръ мы только и умѣли воспѣвать тяжесть цѣпей, тоску души, да гражданскую скорбь. А вотъ, когда пришло время гражданской радости, мы и отпраздновали ее на уродливомъ осколкѣ французскаго народнаго гимна... своего-то — тю-тю!.. ничего не оказалось...
издали трудно было вникнуть в смысл его слов.
Отцом Феофаном овладело то безотчётное любопытство, которое было знакомо с поры зелёного детства. Захотелось подслушать, поразузнать. Замедлив шаги, он подошёл к самому окну и, скрючившись, присел за кустом акации, уже развернувшейся, густой и пахучей. Было и жутко, и боязно, и интересно.
— Вы тоскуете по старой песне? — спрашивал баритон кого-то. — Напрасно... He стоит она того...
Из глубины комнаты послышался протестующий женский голос, засмеялся мужской.
Баритон продолжал:
— Согласен с вами. В ней много тоски, грусти, есть мелодия... Но, ведь, всё это — выражение рабской души... Новая песня бессодержательна, но свободна...
Протестующих голосов послышалось уже несколько, а баритон, прихлебнув, продолжал дальше:
— Что делать, если сама наша свобода музыкально не прочувствована, не опоэтизирована. До сих пор мы только и умели воспевать тяжесть цепей, тоску души, да гражданскую скорбь. А вот, когда пришло время гражданской радости, мы и отпраздновали её на уродливом осколке французского народного гимна... своего-то — тю-тю!.. ничего не оказалось...
