Горю въ огнѣ страстей блаженствомъ бытія…
Безсильна пѣснь открыть, какъ счастливъ я, сгорая;
Не въ силахъ передать и самъ бы никогда я
Того, чѣмъ упоенъ такъ безконечно я…
Да если бы и могъ, — замолкни, рѣчь моя!
Не поднимай завѣсъ загадочнаго рая!
Замри, блаженство затая!..
Блаженство затая, внимая сладострастью,
Я не найду и словъ… Ничтожны всѣ слова, —
Хотя бъ имъ вторила стоустая молва,
Онп всѣ хо̀лодны, какъ ледъ, предъ знойной страстью!..
Что̀ слово — предъ ея, міръ покорившей, властью,
Предъ ней, ликующей богиней торжества,
Ведущей горе къ счастью!..
Вхожу въ предчувствіи желаннаго лобзанья,
Топлю въ его волнахъ всѣ прошлыя страданья…
И счастливъ я, какъ олимпійскій богъ,
Чуть только милая вступаетъ на порогъ…
О, кто бы могъ таить такія упованья!
О, кто бы думать могъ…
О, кто бъ подумать могъ, что заключу въ объятья
Я ту, что̀ въ нихъ теперь покоится всегда!..
О, кто бъ повѣрить могъ, что ты, моя звѣзда,
Прильнешь къ моимъ устамъ, что стану цѣловать я
На радость счастію, а горю — на проклятья,
Тебя, не знавшую лобзаній никогда?!.
Я весь въ огнѣ… И счастливъ такъ сгорать я!..
Канцона Памфило была окончена, и хотя всѣ рѣшительно ей подпѣвали, не было, однако, ни одного, кто не вслушивался бы въ ея слова съ большимъ вниманіемъ, стараясь разгадать, что именно надо хранить ему втайнѣ; хотя каждый пускался въ догадки по этому поводу, но никто не открылъ истины. Королева же, увидя, что пѣсня Памфило пришла къ концу и что юноши и дѣвушки охотно готовы опочить, повелѣла, чтобы каждый отправлялся на покой.
