человѣческаго, со всею ненавистью и силою. Все, что̀ я съ тобою дѣлаю, нельзя даже называть мщеніемъ, это скорѣе возмездіе, кара. Месть должна превысить оскорбленіе, а тутъ она даже не сравняется съ нимъ. Если бы я хотѣлъ мстить тебѣ, то, вспомнивъ, какой опасности ты подвергла мое здоровье и самую жизнь, я долженъ былъ бы убить тебя, да и того было бы мало; мало было бы сотни такихъ, какъ ты, потому что, убивъ тебя, я истребилъ бы только пустую и злую бабенку. Вѣдь, если не принимать въ разсчетъ твоей смазливой рожицы, которая черезъ нѣсколько лѣтъ пропадетъ отъ морщинъ, что въ тебѣ останется? Чѣмъ ты будешь лучше любой самой жалкой служанки? А вѣдь ты едва не сгубила человѣка достойнаго, какъ ты сама сейчасъ только называла меня, человѣка, жизнь котораго полезна и дорога для человѣчества, котораго нельзя замѣнить сотнею тысячъ такихъ, какъ ты!
«Пусть же эта мука, которую ты испытываешь теперь, научитъ тебя, что значитъ позорить человѣка почтеннаго и ученаго, и послужитъ тебѣ впредь предостереженіемъ, если только ты останешься жива. Если тебѣ такъ хочется спуститься внизъ, то почему бы тебѣ не соскочить оттуда, на землю? Авось тебѣ посчастливилось бы свернуть себѣ шею; такимъ путемъ ты удачно избѣгла бы пытки, въ которой очутилась, да и мнѣ доставила бы величайшее въ мірѣ наслажденіе. Больше мнѣ нечего сказать тебѣ. Я сумѣлъ заставить тебя залѣзть на эту башню; теперь ты сумѣй спуститься оттуда, какъ умѣла одурачить меня».
Пока Риньери говорилъ, несчастная женщина все время рыдала, а солнце между тѣмъ всходило все выше и выше. Когда онъ умолкъ, она сказала ему:
— Жестокій человѣкъ! Если та проклятая ночь показалась тебѣ столь тяжкою, и вина моя теперь представляется такою ужасною, что тебя не могутъ тронуть ни моя молодость и красота, ни горькія слезы мои, ни униженныя мольбы, то пусть же тебя тронетъ и смягчитъ твою жестокость хоть одно то, что я такъ довѣрилась тебѣ, открыла тебѣ всѣ свои тайны и этимъ дала тебѣ въ руки оружіе для твоего мщенія: не довѣрься я тебѣ, ты вѣдь не нашелъ бы никакого способа отомстить мнѣ, чего такъ пылко желалъ, судя по тому, что ты сдѣлалъ. Оставь свой гнѣвъ и пощади меня! Если ты простишь меня и дашь сойти отсюда, я готова буду совсѣмъ забыть того предателя, и одного тебя почитать своимъ властителемъ и любовникомъ. Ты говорилъ, что пренебрегаешь моею красотою и считаешь ее недолгою; но какова бы она ни была, все же она есть, а красота и наслажденіе, какое она можетъ дать, всегда дороги для юности; а вѣдь ты человѣкъ не старый. И какъ ты ни жестокъ былъ со мною, все же я не могу думать, чтобы ты хотѣлъ меня видѣть столь позорно погибшею, и могъ наслаждаться, видя, какъ я въ отчаяніи брошусь на землю у тебя на глазахъ; вѣдь ты когда-то любилъ меня! Сжалься же надо мною, молю тебя! Солнце начинаетъ немилосердно жечь и мучитъ меня теперь такъ же, какъ ночью мучилъ холодъ!
Ученый, который этими разговорами только подзадоривалъ свое мстительное чувство, отвѣтилъ ей:
— Довѣріе, которымъ ты меня удостоила, проистекало не изъ любви ко мнѣ, но изъ желанія вновь овладѣть тѣмъ, кого ты утратила, и потому способно вызвать во мнѣ только усиленное озлобленіе. Глупо съ твоей стороны думать, что я не располагалъ другимъ путемъ для того, чтобы отомстить тебѣ, кромѣ этого. У меня были тысячи средствъ
