хотя вкушаемое великое наслажденіе показалось имъ мимолетнымъ. Они были пойманы на мѣстѣ преступленія сначала матерью, а потомъ и самимъ Куррадо. Тотъ въ величайшемъ негодованіи отъ видѣннаго, ни слова не говоря, приказалъ своимъ тремъ слугамъ схватить ихъ обоихъ и отвести связанными въ одинъ изъ своихъ замковъ; а самъ, дрожа отъ ярости и гнѣва, пошелъ прочь, намѣреваясь предать ихъ позорной смерти. Хотя и мать тоже была крайне возмущена и считала свою дочь достойной жестокаго наказанія за проступокъ, однако, по нѣкоторымъ словамъ Куррадо поняла, каково было его намѣреніе относительно согрѣшившихъ. Не будучи въ состояніи допустить этого, она поспѣшила къ разгнѣванному мужу и стала молить его, чтобы онъ одумался и не стремился съ такой яростью сдѣлаться подъ старость убійцею дочери и запятнать руки кровью своего слуги: она найдетъ иной способъ утолить его гнѣвъ; можно заточить ихъ въ тюрьму, чтобы они, горюя тутъ, оплакивали содѣянный грѣхъ; благочестивая женщина до тѣхъ поръ твердила это и многое другое, пока не отвратила его умысловъ отъ убійства. Маркизъ приказалъ, чтобы виновные были заключены каждый отдѣльно и строго охранялись; чтобы имъ давалось мало пищи и дѣлалось множество стѣсненій, пока онъ не распорядится иначе. Такъ и было сдѣлано.
Какъ протекала ихъ жизнь въ лишеніяхъ, безконечныхъ слезахъ и еще болѣе безконечномъ постѣ, въ которомъ они не чувствовали надобности, — каждому не трудно себѣ представить.
Наконецъ, Джонотто и Спина провели цѣлый годъ такого тягостнаго существованія, а Куррадо и не вспоминалъ о нихъ. Но случилось, что аррагонскій король Пьетро, сообща съ Джаномъ изъ Прочиды, возмутили Сицилію и отняли ее у короля Карла. Куррадо, будучи гибеллиномъ, очень этому обрадовался. Джанотто, услыхавъ о томъ же отъ одного изъ своихъ стражей, испустилъ глубокій вздохъ и промолвилъ:
— О, несчастный, уже четырнадцать лѣтъ скитаюсь я, бѣдствуя, по свѣту, ничего такъ не ожидая, какъ этой минуты, которая теперь наступила; а между тѣмъ мнѣ уже не на что больше надѣяться: я въ тюрьмѣ и врядъ ли выйду отсюда иначе какъ мертвымъ!
— Какъ, — возразилъ тюремщикъ, — развѣ тебя касается, что дѣлаютъ величайшіе короли! Что же ты сталъ бы дѣлать въ Сициліи?
— Мнѣ кажется, — отвѣчалъ ему Джанотто, — что сердце у меня разрывается, едва вспомню о томъ, чѣмъ былъ тамъ мой отецъ; хотя я былъ еще малымъ ребенкомъ, когда мы бѣжали, всетаки мнѣ помнится, что онъ самъ казался мнѣ государемъ, при жизни короля Манфреда.
— А кто былъ твой отецъ? — продолжалъ разспрашивать тюремщикъ.
— Отца моего, — отвѣчалъ Джанотто, — я могу теперь смѣло назвать, такъ какъ уже подвергся опасности, которой боялся, открывъ его имя: его звали и зовутъ, если живъ, Арригетто Капечи, а мое имя не Джанотто, а Джусфреди. Я ни мало не сомнѣваюсь, что если бы меня выпустили и я вернулся въ Сицилію, то занялъ бы тамъ высокое положеніе.
Тюремщикъ, не допытываясь болѣе, при первомъ удобномъ случаѣ разсказалъ все Куррадо. Тотъ, хотя и сдѣлалъ видъ, что его не занимаетъ это извѣстіе, отправился, однако, къ Беритолѣ и любезно сталъ ее разспрашивать, былъ ли у нея отъ Арригетто сынъ, но имени Джусфреди. Та, расплакавшись, отвѣчала, что если бы живъ былъ старшій изъ ея двухъ сыновей, то его бы такъ звали, и ему было бы 22 года.
Услышавъ эго, Куррадо убѣдился, что это онъ и есть, и тогда
